Песах Амнуэль - Люди Кода

Никто не собирался оспаривать решение Ричарда.

Хаиму было хорошо. Он просыпался утром там, где хотел. Первое время ему хотелось — по привычке — просыпаться в своей кроватке и в своей комнате. Открывая глаза, он видел над собой потолок с косо проходившей к углу трещиной и привычно оценивал — увеличилась трещина за ночь или осталась такой же, какой была. Он не хотел, чтобы трещина росла, и она не росла.

Время от времени, когда Хаим начинал вдруг тосковать, он видел перед собой маму и говорил с ней, мама гладила его по голове и каждый раз задавала один и тот же вопрос:

— Можно мне придти к тебе? Или — лучше — ты приходи жить к нам на Саграбал…

Хаим энергично мотал головой — он не хотел ни того, ни другого. Он не знал почему. Здесь он был один, когда хотел, а когда не хотел — придумывал себе друзей среди людей или животных, и они немедленно являлись, игры получались славными и продолжались ровно столько, сколько хотелось Хаиму. А потом друзья уходили, и Хаим оставлял себе — на ночь — только лису Алису, странное существо, похожее не на лисенка, а на условную фигуру-иллюстрацию к одному из русских изданий "Золотого ключика". Лиса рассказывала Хаиму историю про Буратино точно по тексту Алексея Толстого, о чем Хаим не догадывался, хотя, на самом деле, текст книги извлекался из его собственной зрительной памяти. Время от времени, ощутив, видимо, что мальчик начинает скучать, лиса переходила на итальянскую книжку про Пиноккио или начинала длинный рассказ про черепашек ниндзя.

И вот что еще нравилось Хаиму в новой жизни: никто не заставлял его есть. Чувство голода всегда было ему неприятно, потому что сопровождалось процедурой кормления. Ему никогда не давали есть того, что он хотел. Здесь Хаим ел лишь тогда, когда хотелось чего-нибудь вкусненького. Голода не было, а со временем и вкусненького хотелось все реже. Через какое-то время (какое? Хаим не умел его оценивать. Может, неделю… Может, год… Или час?) ощущение голода и всего, что связано с пищей, исчезло напрочь, и Хаим даже не обратил на это внимания, как с самого начала не обратил внимания на то, что ему ни разу не захотелось в туалет. Туалетов здесь не было, но, если бы в них возникла необходимость, Хаиму ничего не стоило придумать себе туалет в точности такой, как в театроне, куда он однажды ходил с мамой на детский спектакль "Невеста и Ловец бабочек".

Однажды приходил мальчик по имени Андрей, ворвался в игру, сломал удовольствие, объявил, что нечего Хаиму тут прохлаждаться, когда он нужен на Саграбале, и ушел лишь после того, как Хаим придумал королевское войско с тремя пушками крупного калибра, и пушки начали стрелять тухлыми помидорами — замечательное было зрелище, правда, потом пришлось придумывать поливальную машину, потому что вся поляна оказалась залита соком.

Когда Хаиму стало беспокойно, он не понял причину, но мысль позвать маму не пришла ему в голову. Что-то подсказывало: мама не только не поможет, но с ее появлением ему станет еще беспокойнее.

Он поднялся на вершину крутого холма, который сам же и создал однажды, но давно забыл об этом — на холме он поставил сторожевую вышку и поместил туда трех индейцев, чтобы присматривали за врагами. Иногда Хаим заменял индейцев израильскими солдатами из бригады «Голани», и те начинали почем зря палить из своих «узи» в белый свет — беззвучно, конечно, Хаим не переносил слишком громких звуков.

Поднявшись на вершину, он сел, прогнав сторожевое охранение (сегодня это были американские морские пехотинцы из фильма "Голубая бестия"), и, оглядев далекий горизонт, где безоблачное яркоголубое полотно неба срезалось зазубренным ножом гор, понял, наконец, причину беспокойства.

Впервые его позвала не мама. Впервые после ухода из иерусалимского дома, к нему обращался отец.

Можно ли обозначить словом «путь» движение лишь по одной из временных координат? Можно ли назвать движением зрительные представления о нем?

История планеты, название которой — Ираал — возникло в мыслях И.Д.К. как воспоминание о чем-то прочитанном в детстве, взошла перед ним как восходит из-за горизонта багровое, не слепящее, но внушающее уважение солнце.

Когда-то в океане Ираала обитали существа, количество которых не поддавалось подсчету по той простой причине, что в каждый момент времени число это колебалось от единицы до сотен миллионов. По сути, это была единственная молекула, свернутая в десятки триллионов колец и протянутая через все океаны планеты. Излучение звезды, катализировавшее рождение молекулы, время от времени пыталось ее же и разрушить — раз в несколько тысяч лет возникали на поверхности звезды и уносились в космос плазменные смерчи, достигавшие Ираала и, в большинстве случаев, на сутки-двое изменявшие температуру и радиационный фон на планете таким образом, что условия существования становились несовместимы с зарождавшейся жизнью. Молекула дробилась на миллионы осколков, и потом, если выпадал достаточно долгий интервал спокойной жизни в привычных условиях, цепь возникала опять, но с каждым новым разбойным нападением плазменного потока совершенствовались инстинкты, и однажды молекула распалась на части вовсе не в момент наибольшей опасности, но в результате некоего волевого акта.

Разум родился в муках, и для него с самого начала не существовало проблемы самоидентификации. Будучи единым целым, он понимал свою исключительность в этом мире, а распадаясь, знал, что, как бы ни разнились свойства и даже внешние параметры осколков, все они составляют единую систему.

Разум играл этой своей способностью как ребенок, вынужденный сам себя приучать к бесконечным сложностям мира.

Мыслил разум, находясь в состоянии единой молекулы. Осколки молекулы подобны были колониям народов — этносам, они выполняли принятые на "совместном заседании" решения; будучи абсолютно безвольными, они не могли эти решения отменить или даже понять, откуда эти решения исходят. Для них существовал Бог, они жили под Богом, они молились Богу и не знали, что Богом этим были сами — собравшись однажды и потеряв себя, чтобы найти себя же…

— А ведь любопытная, по сути, ситуация, — подумал И.Д.К. — Не исключено, что и человечество, достигнув какого-то этапа в развитии разума индивидуумов, стало когда-то мыслящим единым существом. Этот единый разум мог восприниматься каждым человеком как глас Божий, и тогда я могу объяснить, почему в библейские времена Моше и пророки разговаривали с Творцом, слышали его прямую волю, а потом этот дар исчез. Человеческий разум прошел некий этап в развитии, и прямое общение с собственными клетками — людьми — то ли ушло в подсознание, то ли просто атрофировалось за ненадобностью.