Игорь Росоховатский - Каким ты вернешься? Научно-фантастические повести и рассказы

— Сравнение, и ничего больше. Но судите сами: разве это не само совершенство? Одноклеточное существо, без сложных систем защиты, и тем не менее защищается против самых сильных средств, известных медицине. Мы начинаем энерготерапию — микроб образует спору. Вводим в кровь тиноазу — он вырабатывает особый фермент и расщепляет ее. Обильно омываем горло больного антибиотиками — микроб уходит из поверхностных клеток в те, что расположены под ними: всегда на такую глубину, где его не достанет раствор. Он опускается все глубже и глубже, парализует токсинами местные нервные центры, и они не посылают сигналов. Больной не чувствует никакой боли — организм не включается в борьбу… У каждого штамма есть своя стратегия и тактика, а у этого — особая. Он всегда готов прикрыться щитом, превратиться в спору, он очень быстро «переодевается», настоящий артист!

Вспыхнула сигнальная лампочка на календарном стенде, осветив табличку с несколькими словами и расположенные рядом часовые стрелки. Профессор взглянул на стенд, на стрелки — его лицо стало испуганным.

— Ох и заговорился же я с вами! А ведь меня ждут, на сегодня назначено совещание отдела. До свидания. В приемной вас ожидает робот из информотдела. Он ответит на остальные вопросы. Будьте здоровы!

Они не успели выйти из кабинета, как стены его осветились. Там появились изображения людей, находящихся в разных комнатах. Совещание начиналось.

В приемной их встретил робот, похожий на кузнечика, стоящего на задних ножках. На его плоской груди сверкал номер. Усики антенн слегка покачивались.

— Я бы хотел заглянуть в клиники, — сказал ему Павел Петрович.

— Клиники, — повторил робот мягким женским голосом.

Из его груди выдвинулась трубка проектора, метнулся луч — и стена исчезла.

Вместо нее — палата. Больной полулежал-полусидел на автоносилках, опираясь на дрожащие руки. Он словно тянулся к чему-то, ему не хватало воздуха, ноздри судорожно раздувались, лицо посинело.

Другая палата. Женщина. Глаза вылезли из орбит. Истошный вой — уже не человеческий…

А вот юноша хватает воздух ртом, как выброшенная на песок рыба…

Павел Петрович почувствовал спазмы в горле. Ему тоже не хватало воздуха.

— Довольно, — прохрипел он, и картины исчезли, стена-экран погасла.

— Есть ли выздоровевшие?

— Есть! — тотчас откликнулся робот. — По сведениям информотдела, три целых и две десятых процента больных выздоравливает.

Павел Петрович, а за ним гигант направились к выходу из приемной. Робот побежал было вслед, спросил:

— Больше не нужен?

— Нет, — спохватился Павел Петрович. — Можешь быть свободен.

В коридоре гигант остановился. Спросил у своего спутника:

— Вы хотите покинуть Базу?

— А разве у тебя есть еще дела? — удивился Павел Петрович, — Я думал, ты полетишь со мной. Ведь из всего экипажа ракеты мы пока беседовали лишь с двумя…

— Я остаюсь, — сказал Петр. — Если узнаю что-нибудь новое о болезни, сообщу вам.

Стрелка-индикатор инерциальной системы дрогнула и метнулась ввысь.

Голубовато светилось и мерцало контрольное окно пульта. Казалось, что в нем перекатывается хрустальный шар и по его поверхности беспрерывно бегут тени. Павел Петрович опустил тяжелые веки, под них проникала узенькая мигающая полоска. Но он уже видел иное — то, что лучше было бы забыть: человек приподнялся на дрожащих руках, ноздри раздуваются так, что вот-вот лопнут от напряжения. Рот юноши — рот рыбы, выброшенной на песок. Синие лица — такие бывают у утопленников, струйки пота стекают по ним, как вода.

Кто-то когда-то сумел предвидеть это. И в Кодексе появились два жестких, как подошвы, слова: «Карантинный недосмотр». Ими кончалась глава «Тягчайшие преступления против человечества».

Павел Петрович вспоминает фразу профессора:

«Сравнимо с приспособляемостью разумного существа». И затем: «Это только сравнение». Для него. Но для того, кто слышал рассказ Истоцкого, это не только сравнение.

«Хорошо, что Кантов не был на Базе и не видел того, что видели мы».

«Я думаю так, как будто его виновность доказана».

Он понял, что хитрит с собственной логикой.

«Да, его виновность можно уже считать почти доказанной. Но как я ему скажу об этом? Как ему скажет об этом Совет? «Вы виновны по статье семнадцатой, параграфы седьмой и восьмой». А он слушает информсводки и знает, сколько людей погибло от асфиксии-Т… Что он сделает, узнав о своей вине? После такого нельзя ни жить, ни умереть. Нужно сделать что-то огромное, чтобы искупить вину. Нет, это абсурд! Чем можно искупить смерть людей? Даже если принести человечеству новое знание или новое умение, это не снимет вины перед мертвыми и перед теми, кому они были дороги. Искупления нет. И все же ему придется жить. Он мог бы и не запрашивать Совет, притвориться, что не подозревает ни о чем или не знает законов. Но он воспользуется своим правом знать. И тогда…» Павел Петрович принял срочный вызов по видеофону. Он ответил позывными и включил прием. На экране возникло лицо доктора Лусерского. Павел Петрович понял все еще до того, как доктор успел раскрыть рот. И доктор увидел, что он все понял. Сказал поспешно:

— Она жива.

Слова больше не имели смысла для Павла Петровича. Доктору следовало сказать «еще жива».

— У нее асфиксия-Т? — спросил Павел Петрович.

— Да, — ответил доктор, не глядя на него, думая:

«Никакие утешения тут не помогут. Ни к чему. Он знает, что это за болезнь».

— Я хочу ее видеть.

Врач понял, чего он хочет, но притворился, будто не понимает:

— Разрешаю вызов.

— Я хочу к ней.

— Это исключено. Постановление Совета. Павел Петрович помнит. Он сам голосовал за это. Меры, предложенные Медцентром: полная изоляция больных, кремация трупов. «Иначе асфиксию-Т не остановить», — сказал представитель Медцентра, и Павел Петрович согласно кивнул головой.

«Карантинный недосмотр…» Боль и злость туманят голову.

— Разрешите вызов, — говорит он врачу.

Павел Петрович видит палату, синее, искаженное страданием незнакомое лицо.

«Смотри, смотри!» — приказывает он себе.

Он знает, что это она, и не может ее узнать. И женщина на экране отчужденно смотрит на него, мимо него. Он понимает: она не видит его, она не может ни о чем думать, кроме боли.

Она прислушивается к своему горлу, сквозь которое с таким трудом проходят тонкие, иссякающие струйки воздуха. Ей не хватает воздуха.

У него в голове мелькают ненужные сейчас обрывки воспоминаний. Она говорила: «Ты мне необходим как воздух». Но воздух необходимее. Кто-то сказал о любви:

«Сильна, как смерть». Но слабее боли. Такими нас устроила природа, будь она проклята!» Он позвал:

— Надя!