Виталий Чернов - Сын Розовой Медведицы. Фантастический роман

— Да принимай как хочешь, — засмеялся сын, похлопав отца по плечу.

И с тех пор, когда приходили к Ибраю знакомые, такие же старики, он уводил их в свою комнату, начисто лишенную мебели, сажал на ковер, подбрасывал подушки и угощал чаем на раскинутом дастархане.

— О! — говорил он, когда речь заходила о сыне. — Мой сын очень большой ученый! И станет еще больше, потому что никак не хочет бросить учиться.

— Так, так, — кивали ему гости. — Твой сын очень большой человек.

Однажды (Ильберс ненадолго уезжал в Москву) старый Ибрай встретил земляка. Это было в марте 1941 года. Земляк приехал из кошпальских степей. Звали его Кадыр. У него было плоское лицо, маленький нос и редкие усы, реденькая борода. Когда-то Ибрай помнил Кадыра другим, помоложе. Он считался дальним родственником Кильдымбая, был беден и жил в его аиле, исполняя обязанности пастуха. Но ведь годы, как известно, и красавца делают некрасивым.

— Аксакал, — сказал Кадыр Ибраю, — я приехал сюда за много верст, чтобы повидать твоего ученого сына и отдать ему салем.

— Зачем тебе нужен сын? — спросил Ибрай, провожая гостя в свою комнату.

— Об этом я скажу только ему. Это важные вести, а уж он как хочет. Не обижайся.

Кадыр рассказал о последних новостях в родной степи. Колхоз, в котором он работал, стал еще богаче. В нем построили Красную юрту, и теперь два раза в неделю показывают на полотне говорящих людей. Это очень интересно. Люди совсем как настоящие, и даже хочется с ними заговорить. И все на этом полотне кажется настоящим — и овцы, и верблюды, и лошади. Прямо-таки удивительно… И еще есть всякие изменения. В прошлом году приезжали машины и пробурили в степи скважины. Теперь и в самом аиле и на пастбищах стало много воды, и недостатка в ней уже никто не испытывает, Кильдымбай же, старая лиса, который когда-то всех перехитрил и вовремя отдал свой скот Советской власти, наверно, вот-вот уйдет в другой мир. Сын его, Жайык, работает бригадиром, а зять Абубакир — трактористом.

— Хорошие новости ты привез, Кадыр, — сказал растроганно Ибрай, — и за это я преподнесу тебе суюнши.

С этими словами он встал, чтобы одарить гостя подарком, но Кадыр остановил:

— Погоди, аксакал. Не все новости хорошие. Есть и дурные. Но я расскажу их твоему сыну…

Ильберс приехал на другой день уже поздно вечером, уставший с дороги, но очень довольный и радостный. Узнав, что у них гость, он любезно его поприветствовал, сказал отцу, чтобы тот оказывал ему всяческие почести, и заспешил из дома, успев лишь переодеться.

— Извините меня, но я спешу, — заулыбался он, давая понять, что его ждет любимая девушка и что он не может терять ни минуты. — Завтра мы поговорим обо всем и все вспомним.

— У него, — Ибрай кивнул на Кадыра, — очень важные новости для тебя. Мне он не говорит их.

Ильберс поглядел на наручные часы и засмеялся:

— Ну что ж! Пятнадцать минут судьбы моей не решат…

Ильберс ошибся. Эти пятнадцать минут, которые он отвел, чтобы выслушать гостя, именно решили его дальнейшую судьбу.

На старой, аккуратно развернутой тряпице лежала перед Ильберсом небольшая пачка бумаг. Это было все, что осталось от Скочинского: истертый, измятый паспорт с пожелтевшей фотографией, такой же по виду военный билет, записная книжка с подмоченными и рваными краями и уж совсем измочаленный лист ватмана с топографической картой, сделанной от руки.

— Как все это произошло? — глухо спросил Ильберс.

— Русского застрелил из обреза Абубакир, а потом он убил и Кара-Мергена. Я вытащил эти бумаги, когда вез русского, чтобы похоронить. Я их носил под чапаном, прятал в земле, и вот они перед тобой, селеке.

— А кто убил Дундулая и девушку?

— Их не убивал никто. Они так и остались в горах. Наверно, их в самом деле погубил Жалмауыз. Я говорю правду.

— Вы знаете, Кадыр, что вас ждет?

— Не знаю, селеке. Я не убивал русского, я только взял его бумаги.

— Почему вы не сказали об этом властям тогда?

— Я очень боялся. Абубакир говорил, что убьет и меня, если я скажу.

— Почему вы сейчас решили рассказать?

— Эти бумаги постоянно жгли мою душу. Теперь души нет. Она вся выгорела. Я уже ничего не боюсь.

Ильберс долго молчал, прикрыв рукою глаза, потом тряхнул головой, и жесткие волосы ощетинились еще больше.

— По нашим обычаям, — сказал он глуше, — гость в доме хозяина неприкосновенное лицо, но я нарушу этот святой обычай отцов и дедов. Вы, Кадыр, являетесь соучастником убийства. Я должен сдать вас в милицию, и там вы расскажете обо всем подробно.

— Я готов, селеке. Этот русский спас мне когда-то жизнь. О аллах! Да простит он мне мои прегрешения…

…Ноги скользили по мокрым камням, местами все еще прикрытым плавящейся от тепла сахарно-голубой крупкой.

Кара-Мерген шел впереди, стараясь твердо и уверенно ставить ноги, обутые в прочные яловые сапоги с отворотами. За спиной, не болтаясь, на хорошо подогнанном ремне, висела кремневка. Он — как и всякий настоящий охотник — знал цену мелочам походной жизни и ни разу не пренебрегал ими. Заметив, что Скочинский прыгает с камня на камень, Кара-Мерген осуждающе покачал головой.

— Пожалуйста, Николай-ага, ровно ходи. Нельзя так. Ногами надо немножко крутить, тогда твердо стоять будешь.

Скочинский перестал прыгать и попробовал ставить ноги так, как их ставил Кара-Мерген, чуть-чуть поворачивая. И скоро убедился, что в такой ходьбе есть преимущество: нога как бы ощупывала то место, куда нужно было ступить, и обеспечивала надежную опору.

Так они одолели один склон, потом второй, осторожно прошли по узкой тропе над обрывистой впадиной, все время придерживаясь руками за неровности каменной стены, возвышающейся над ними, и, наконец, оказались на опушке орехового леса, где недавно наблюдали семейство медведей. Здесь Скочинский запросил отдыха:

— Давай отдохнем. Все ноги вывернул по этим камням.

Кара-Мерген засмеялся:

— Такой большой батыр — слабый! Ну ладно, жарайды, отдыхай мало-мало.

Скочинский сел, расправил уставшие в коленях ноги, потер онемевшие от напряжения икры, потом достал записную книжку и остро отточенный химический карандаш.

— Чего ты пишешь? Чего писать можно? — спросил Кара-Мерген.

— Как чего? Вот то и запишу, как мы с тобой прошли половину пути, о чем говорили.

— Зачем бумагу портить на всякий пустяк?

— Так у нас заведено. Бумага делает память твердой. Ничего не забудешь.

— Разве твоя голова худая?

— Да нет, не худая, но только всего не упомнишь. А потом мало ли что может быть. Кто тогда расскажет, как мы шли. А бумага расскажет.

Кара-Мерген, кажется, понял, кивнул:

— Ну тогда пиши, — и тоненько, по-козлиному захехекал.