Ант Скаладинс - ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕБЯТА. Сборник остросюжетной фантастики

— Я Авва, — ровно сказал рак. — Я твой. Мы подружимся.

— А я Алехин, — представился на всякий случай Алехин. — Только зря ты все это. Мне тебя дали на время. И с чего это ты Авва?

— А с чего это ты Алехин? — крошечные глаза рака смотрели на Алехина с любопытством.

— Да потому что Алехин. У меня отец был Алехин, и дед, и все его пращуры.

— А мне ты в этом отказываешь?

Алехин пожал плечами.

— Я еще и двоякодышащий, — сообщил рак, похоже, не без тайной гордости.

— Это еще как?

— Ну как, — рак Авва говорил просто и ровно, но, кажется, не всегда понимал истинный смысл слов. Например, слово скотина не казалось ему уничижительным. — Как всякая двоякодышащая скотина, — сообщил он, — я дышу и так, и этак. Ты меня на ночь сунул в таз с водой, гадость какая, а я дышу, вот с тобой беседую, — он повел клешней, как бы разделяя две сферы — водную и воздушную. Его глаза как черные цветочки на тоненьких стебельках торчали над чайной чашкой. Они казались чрезвычайно умными. Это Алехину не понравилось. Вот взял бы и выполол эти глазки. Но что-то останавливало его. Любой другой даже двояко- или троякодышащей скотине он наврал бы с полкороба и выбросил бы эту скотину прочь, но по отношению к раку Авве что-то его останавливало. Чувствовал, с Аввой это не пройдет. Решил: пусть сидит.

Не кусается, уже хорошо. И глаза умные.

Но последнее его беспокоило.

Не буду скрывать, Алехина я хорошо знаю, практически с детства, он прямо с детства любил приврать. Началось, как всегда, случайно: убедился однажды, что вранье может помочь, по крайней мере, может оттянуть школьное наказание. И началось. Это было у него как болезнь, то есть врал он даже бескорыстно. Куда денешься? Это встреча с Верой что-то переломила в нем, и он не хотел терять обретенного. Он не смог бы ясно растолковать, что, собственно, он обрел, но терять обретенного не хотел.

Чего хочет от него рак?

Он смотрел на рака, жалел Веру (у нее с потолка течет), он с отвращением вспоминал Заратустру Намаганова и его корешей и все больше и больше чувствовал себя несчастным. Вот не пристанут с этим раком к сержанту Светлаеву. И к пенсионеру Евченко не пристанут. И к Первому не пристанут. Зоя Федоровна, например, может увидеть летающую тарелку, но ни к ней, ни даже к метелкам не пристанут с этим раком. Это ему не везет, Алехину. Домик не сносят, жить тесно и одиноко, Вера держит его на расстоянии, пива в киоске нет, еще всякое хулиганье пристает.

Он чувствовал себя совсем несчастным. Почему Светлаев на него надулся? Почему Вера позвала не его, а сантехника? Почему Евченко не желает продлить страховку на свою пенсионерскую жизнь? Почему математик Н. без особого спроса ставит у него в садике свои незастрахованные приборы? Почему этот длинноволосый с подбабахом орет на него, толкает в лужу?

— Это еще что, — заметил рак, выглядывая из-за чайной чашки. — Будет хуже.

— Как хуже? Что может быть хуже?

— Ну как? — рассудительно заметил рак. — Вот домик сгорит, вот Вера уйдет к другому, вот Евченко напишет на тебя донос, а Светлаев препроводит в участок. Что, лучше, что ли?

И предложил:

— Ты не июнь. Возьми да и проучи их.

— Кого их?

— Соседей, милиционеров, политиков, алкашей, писателей, пролетариев, буржуев, героев. Всех! Ты один, их много. Чего они на тебе паразитируют? Бери билет, лети на Черное море, я тебе одну штучку дам. Запузыришь ее поглубже, то-то они пожалеют, что не уважали тебя.

Алехин выпучил глаза. Наглость рака Аввы, кажется, не имела пределов. Или он его испытывает?

— Я тебе так запузырю, — сказал он раку, — ты своих клешней не соберешь.

— Ты трубку лучше возьми, — ровно посоветовал рак. Угрозы на него явно не действовали. — Мы-то еще наговоримся.

Телефон действительно трезвонил.

Вера? Светлаев? Зоя Федоровна?

Он схватил трубку.

И опять из вечности, из глухих туманностей, из невероятного далека услышал он уже не раз слышанный голос: «Хочешь сменить местожительство, Алехин? Ладно, Алехин, сменишь».

И, как тогда, отбой.

VI

Почему сны? Зачем сны? Кто объяснит тревогу и радость снов? Почему в снах сходится столь несхожее? Почему, если тебе плохо, сон способен тебя утешить? Не всегда, конечно, но способен, способен.

Алехину снилась дачка. Та самая, которую он, похоже, получил как герой. Дачка крошечная, зато в два этажа с витой деревянной наружной лестницей. Кроме того, стояла она на берегу моря, окружал ее аккуратный штакетник. Конечно, в соснах возились какие-то рукокрылые, но на них Алехин внимания не обращал. Подумаешь, сосны как укроп, подумаешь, вякают внизу илистые прыгуны. Он чувствовал, все, что тут есть, получено им по праву. Эта дачка была его пирамидой, он строил эту пирамиду всю жизнь, на вершине этой пирамиды именно им было начертано — Любовь. Никто не мог сокрушить его пирамиду, и ничто не могло ее сокрушить — ни танк, ни враги, ни анонимки, потому что на вершине ее он сам начертал — любовь. А звучало это для него как — Вера.

Он шел к дачке по узкой дорожке, посыпанной песком, он старался не хлопнуть калиткой, он видел в окне Веру, что-то она жарила там вкусное на кухне.

«Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — Любовь…»

Конечно, Алехин никогда не читал великой поэмы, подозреваю, никогда о ней и не слышал. Более того, подозреваю, Вера тоже ничего не слышала об этой поэме. Но это не имело значения. Вера стояла у открытого окна, она легла грудью на подоконник и подставила Алехину губы для поцелуя. Алехин сжимал ее, она отталкивала Алехина. «Шлюссен, — шептала она почему-то по-немецки. — Шлюссен!»

Это было прекрасно. Это было предопределено. Алехин понимал — он достиг такой жизни не просто так, он за нее боролся.

Но с кем? Как?

Даже во сне это почему-то мучило Алехина.

С другой стороны, не все ли равно, если ты своего добился?

Он вспомнил, однажды он был в Пицунде. К нему поднялся его приятель задумчивый абхазец Автандил. Он сказал: «Алехин, зачем сидишь, у нас такая природа». Он сказал: «Алехин, спустимся вниз — в пацху. Мы скушаем там немножко копченого мяса, немножко свежего сыру, мы выпьем немножко совсем молодого виноградного вина». Он еще добавил что-то про звездную ночь, которую можно видеть сквозь раскрытые двери пацхи, но Алехина он уже убедил. Почему нет? Они действительно спустились вниз — в пацху. Там было уютно, пахло дымом. Там горел костерок, над ним на крючьях висело копченое мясо. Пахло свежим сыром и совсем молодым виноградным вином. Они славно там посидели, скушали, сколько хотели, выпили, сколько хотели, а потом, к полночи, когда в открытых дверях пацхи столпились звезды, к ним подошел хозяин — задумчивый кавказский мечтатель. Он вытащил из внутреннего кармана черного вечернего пиджака крошечные деревянные счеты. Он долго щелкал костяшками, он шевелил полными тугими губами, прикидывая примерную стоимость счастья дружеской вечерней неторопливой беседы, и, наконец, назвал эту стоимость.