Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

«Хорошее предложение, – иронически согласился сыраквашагец. – Действительно, давайте лучше поживем».

И, усмехнувшись, он пополз к будке суперсветовой телепортации, оставляя за собой мокрый след.

Конгресс закончился. Делегаты разъезжались кто куда.

«Де? – сказал Верещагин. – Де?» Его голос звучал гулко, так как доносился из сейфа. Сначала он шарил в нем руками, теперь залез головой.

В третий раз он сказал «Де?», уже вытащив голову из сейфа. Директор, Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия, – одним словом, все увидели на его щеке огромную кровоточащую царапину, а на губах широкую, чуть растерянную улыбку.

«Де?» – спросил Верещагин в четвертый раз, то есть произнес это странное слово самое лучшее несколько раз, после чего наступило молчание. Никто ничего не говорил, и Верещагин свое «Де?» не повторял больше, и в этом безмолвии прошло много томительных мгновений – то ли минут, то ли секунд, точно теперь уже никто установить не сможет. А когда эти мгновения истекли, Верещагин стал поражать всех совершенно непонятными действиями – например, взобрался на стол и начал хватать руками воздух, в то же время пытаясь слизнуть языком кровь со щеки, хотя царапина находилась у самого уха, так что даже малый ребенок мог бы заранее догадаться, что длины языка не хватает, чтоб ее достать.

Похватав воздух над головой у потолка и обслюнявив щеку, Верещагин помчался по столу, как по гаревой дорожке, стремительно набирая скорость, но, конечно, очень уж разогнаться не успел, поскольку стол кончился, но, и падая, он продолжал хватать руками воздух, и, лежа уже на полу, все еще хватал и, естественно, поэтому никак не мог встать на ноги – только выдающиеся спортсмены способны подняться из положения ничком, не используя рук. Помогли ему директор и Альвина, они ставили его на ноги, приговаривая – директор: «Успокойся, черт возьми, что с тобой?», Альвина же: «Вы, наверное, ушиблись, разве можно так падать».

Однако Верещагин игнорировал все обращенные к нему речи; едва почувствовав себя в вертикальном положении, он снова полез на стол, а оттуда – на тумбочку, с тумбочки же перескочил на сейф, при этом он так азартно хватал вокруг себя и над собой воздух, что стал получаться довольно красивый танец, странной хореографии и высокого, должно быть, смысла.

«Прекрати!» – сказал директор: в подобных ситуациях все серьезные люди всегда говорят «Прекрати!» – не столько для действительного прекращения, сколько желая сохранить в чистоте собственную совесть – дескать, я принял меры, не взирал безучастно на безумие ближнего своего, – вот и директор так сказал, почти не надеясь на действие своего резона, но Верещагин внезапно послушался.

Он сел на вершине сейфа, по-турецки раздвинув коленки в стороны, и тут все увидели, что, несмотря на жестокое падение, несмотря на странный танец высокого смысла, лицо Верещагина сохраняет прежнюю широкую, добрую, можно сказать даже простецкую улыбку слегка ушибшегося человека.

«Что произошло?» – обратился к этой улыбке, к сидящему на сейфе Верещагину директор; впрочем, он уже начинал прозревать, он уже начинал догадываться, что произошло, волна ярости, тщательно перемешанной с испугом, поднималась уже в его душе, но он сдержался, довольно участливо спросил: «Что произошло?», Верещагин не ответил, и тогда директор снова спросил: «Что произошло?» – он еще немножко надеялся.

«Почему сейф был открыт?» – это уже Верещагин спросил – не прекращая улыбаться – странным голосом, будто оторванным от тела, не происходящим от него. Директор вспомнил, что да, действительно, когда вошли в этот обшарпанный кабинетик, дверца сейфа была чуть приоткрыта и Верещагин не рылся в поисках ключа, он просто распахнул уже приоткрытую дверцу и сунул туда свои руки; голову он сунул потом.

Но тогда Верещагин не спрашивал, почему сейф открыт, он распахнул дверцу, и все, директор решил, что, наверное, так и нужно, хотя удивился в первое мгновенье, но тут же сказал себе: «Значит, так нужно» – в тот момент он очень верил Верещагину и в Верещагина, даже думал его мыслями, перенял даже его странности, что гораздо больше, чем просто верить, он слился с ним воедино, даже как бы в соавторство по творению Кристалла вошел, – ах, как глупо он попался, глупо и непростительно, – опытный руководитель, на хорошем счету у областного и министерского начальства, стреляный воробей, хват; можно даже сказать, ловкач и пройдоха, а вот как попался – разве он мог подумать, что…

Что он не мог подумать?

Разве он мог подумать, что…

Верещагин продолжал улыбаться. «Разве я не запирал сейф?» – спросил он.

Директор посмотрел на сидящего поверх сейфа человека, на его странную улыбку и напрягся весь. Он еще на что-то надеялся.

«Разве я не запирал сейф?» – спросил Верещагин тем же оторванным от тела голосом. Теперь он был похож на каменного Будду, и глупо было надеяться, что улыбка когда-нибудь сойдет с его уст; она стала изваянной.

Он даже прикрыл глаза – будто сознательно желая увеличить свое сходство с этим одутловатым мудрецом, проживавшим то ли на берегах Ганга, то ли Брамапутры, и казалось, никогда больше не шевельнется, только покроется трещинками и малахитовой зеленью тропического мха, и можно будет показывать его в музеях за деньги – смотрите, мол, вот человек, который обманул Высший Совет, Главных Архохронтов и даже пройдоху-директора, вот он, злодей, из-за которого теперь нам никогда не заслужить почетного права размножаться бесполо, а вечно мучиться в пустых муках любви, – и директор, и Альвина с Юрасиком, и Геннадий с Ией ссутулились, и века, казалось, зашелестели над этим печальным скульптурным секстетом, но вдруг Верещагин открыл глаза, вдруг согнал с уст улыбку, разогнул вдруг колени, исторг внезапный вопль и, спрыгнув с сейфа, закричал телесным нутряным криком: «Он где-то здесь, где-то здесь! Он не мог никуда деться!»

И снова стал ловить руками воздух, подпрыгивая легко и виртуозно, совсем юношеские пируэты стал выделывать, – тут уж кабинетика ему, конечно, не хватало, и вот он выбегает в цех, прыгает со стула на стул, скачет с печи на печь, ловит, ловит воздух – сначала руками, а поскольку прыжки быстро изнуряют его нетренированное тело, то вскоре и ртом – жадно, конвульсивно, так что, окажись Кристалл рядом – никуда б не делся, жадным вдохом втянул бы его Верещагин в свой рот, раскрытый так широко, что Кристаллу было б вольготно в нем.

И, глядя на разверстый рот Верещагина, на его красивые, изящные, полные высшего смысла прыжки, директор института окончательно утвердился в мелькнувшей несколько минут назад догадке. «Не выпускайте его отсюда!» – крикнул он и бросился вон из цеха, потом вернулся и крикнул еще: «Не смейте звонить в «Скорую помощь»!» И только после этого покинул цех окончательно. Он бежал вверх по лестнице, позабыв о лифте и недолеченном на курорте сердце, думая только об одном – что не хватало ему еще, чтоб весь город узнал о таком позоре: сотрудник его института оказался умопомешанным, и не просто какой-нибудь ученый, звезды хватающий с неба, не чудаковатый схимник не от мира сего, не книжный червь с мозгами набекрень, не безответственный теоретик, витающий в облаках, а тот, кого он совсем недавно собственноручным приказом назначил на должность начальника опытного цеха, выполняющего важную государственную задачу: заваливать иностранные рынки синтетической бижутерией, за которую платят позарез необходимым стране неподдельным золотом.