Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Но это еще не все. Зеленый попугай сел ему на плечо и громко прокричал адрес своей хозяйки, которая оказалась прелестной блондинкой и упросила его прийти к ней вечером отпраздновать возвращение заблудившейся птицы, секретарша его начальника воскликнула: «Не затрудняйтесь, я возьму и на вас!», когда он собрался стать в хвост длинной очереди за бразильскими шортами, в которой она первенствовала, а бездельники-доминошники у дома завопили: «Что это вы никогда не составите нам компании?» И даже маленькая соседская девочка, прежде встречавшая его криком: «Дядька-дурак!», пролепетала вдруг «Здравствуйте» и улыбнулась ему глазами прозрачными настолько, что казалось, и нет их.

Вечером в дверь его квартиры зазвонили-застучали сослуживцы, которые, оказывается, «шли мимо и решили заглянуть», а утром, поднявшись с побаливающей от коньяка сослуживцев головой, он нашел в почтовом ящике письмо от женщины, которую когда-то любил больше жизни, но она только смеялась тогда в ответ на его признания и брезгливо вздрогнула, когда он попытался коснуться ее, а теперь «Как ты живешь?» – спрашивала в письме эта женщина и дальше писала, что развелась с мужем, думает о нем и хочет его видеть.

«На меня вдруг обрушились люди», – сказал он сам небо. Я узнал об этом его высказывании в одну из встреч – он шел по другой стороне улицы, и я перебежал дорогу перед самым носом у быстро мчащихся машин из одного только желания поздороваться с ним, хотя прежде избегал общения. «Как живешь, старина?» – опросил я, энергично тряся ему руку и удивляясь внезапно возникшей во мне перемене. «Люди вдруг обрушились на меня», – сказал он.

Так я впервые услышал эту его фразу, ставшую знаменитой месяца через два-три, после появления в газетах сообщения о том, что гражданин N – так зовут моего знакомого, – нечаянно разбив дешевую статуэтку, оставшуюся ему после бабушки, вместе с осколками низкосортного фаянса подобрал с пола шестнадцать крупных бриллиантов чистой воды и два золотых перстня с изумрудами весом соответственно в семь с половиной и одиннадцать каратов.

«Теперь красивую историю расскажу я, – говорит Геннадию Верещагин. – Одна женщина хотела погладить кальсоны своего мужа… Вы знаете, чем гладят кальсоны?.. Правильно, утюгом. Слушайте, Геннадий, что вы вообще знаете об электричестве?.. Правильно, оно дает свет. Когда Господь Бог воскликнул: «Да будет свет!»… Вам известно, что Бог воскликнул именно так? Это был его первый крик. Я тоже боюсь, когда все выключено… Так вот, он закричал: «Да будет свет!», и, думаете, что появилось? Электрическая лампочка? Ночничок? Бра? Солнце? Нет. Появилась шаровая молния. Что вы знаете о шаровой молнии?»

«Я с вами затем и общаюсь, чтоб как можно больше узнать», – отвечает Геннадий.

И Верещагин рассказывает ему о шаровой молнии все.

Он не признает, говорит он, электрических звонков, он предпочитает первобытный, как вожделение, стук в дверь. «Взволнован я или спокоен, нахален или робок – это вы определите по моему стуку. А что вы определите по звонку?»

Он смотрит на Верещагина так хитро, будто хочет сказать, что раскусил его и что дальнейшее увиливание бесполезно, но Верещагин увиливать не намерен, он уже несколько раз сердито спрашивает, кто перед ним.

«Агонов, – представляется незнакомец. – Если помните, я звонил вам. Книгу о спиралях вы все еще держите? Зачем вам спирали?»

Верещагин вспоминает: примерно неделю тому назад действительно звонил какой-то странный субъект, задавал тот же вопрос: зачем Верещагину книга о спиралях, он, видите ли, сам хотел ее взять, но в городской библиотеке сказали, что книга на руках, он очень удивился: оказывается, в их унылом городе живет еще один дурак, – он так и сказал: еще один дурак, который интересуется спиралями, и вот звонит, узнал у библиотекарши номер телефона, – он считает, что два дурака-идеалиста, интересующиеся спиралями, обязательно должны встретиться, и хочет узнать, в какое время Верещагин соизволит быть дома. Верещагин ответил тогда довольно резко, что не знает, в какое время соизволит, что он вообще ничего наперед не знает, назойливый незнакомец ухватился было за тот факт, что Верещагин дома сейчас. «Нет, нет, я ухожу, мне некогда!» – закричал Верещагин, положил трубку, думал, отвязался, но вот явился-таки навязчивый любитель спиралей, – наверное, в библиотеке раздобыл адрес, нахальный тип. «Я навел о вас справки, – говорит он. – Вы научный сотрудник института искусственного минерального сырья. Вы – кандидат наук. А что это значит? Это значит, что вы карабкались в гору и уже доползли до какой-то вершины. Ученым, как и альпинистам, может стать только тот, кто карабкается. А я – летаю, – он декламирует стихи: – Орел, с отдаленной поднявшись вершины…- и до конца. – Я сажусь на вершины, – говорит он. – Я приношу оттуда огромный камень и говорю: это с недоступной вершины. А ученые вроде вас спрашивают: если с недоступной, то как ты достал, где след, который ты проелозил брюхом, пока полз на эту вершину? Но я не полз. Я – летел. Поэтому мне не верят. Я послал в Академию наук сто писем, и в каждом – по камню с вершины. А мне отвечают: покажи дорогу, по которой ты к нему дополз? А разве я дополз? Это вы все – пресмыкающиеся, улитки, ящерицы. Я же – птица. Я – Агонов! Я даю вам истину, а они требуют путь к ней. Членистоногие!»

Он идет по прихожей, нахально врывается в комнату. Верещагин кричит: «Что вы делаете!» – потому что гость усаживается прямо на разложенные по дивану листки. «Это ваша докторская диссертация?» – спрашивает Агонов и устраивается на листках поудобнее.

Ему не нужно много времени, чтоб освоиться в незнакомой обстановке. Едва усевшись, он сообщает: сегодня расшифровал древние надписи этрусков. Может быть, поэтому и возбужден чуть больше, чем следовало бы. Вы не обращайте на меня внимания, говорит он, – листки верещагинских черновиков шуршат, трещат и лопаются под мим. Агонов не толст, но массивен, ему за пятьдесят, это колоссальный труд – расшифровать этрусские надписи, говорит он, ровно две недели он не спал, не ел, но результаты налицо. Пришло время вплотную заняться спиралями, не отдаст ли Верещагин взятую в библиотеке книгу? Зачем она ему? Он же не специализируется по спиралям? Ученые всегда в чем-нибудь специализируются. Это он, Агонов, вольная птица, сегодня может заниматься этрусками, завтра спиралями, а послезавтра…

После спиралей он намерен заняться ночными бабочками. Он хочет выяснить, зачем им красивая и яркая раскраска, если они летают ночью, когда никто не видит их прелестей?

У него уже есть кое-какие идеи на этот счет. Нет, нет, пусть Верещагин не спрашивает; закончив работу, он сам расскажет, он надеется, что их знакомство продолжится. Но бабочки – после спиралей, а сейчас – не отдаст ли Верещагин библиотечную книгу? Когда будет закончено с бабочками, на очереди скульптурная группа, в центре которой – царь Крез. Не знает ли Верещагин, где здесь в окрестностях хорошая глина? Верещагин не знает царя Креза? «Богат как Крез» – это выражение ему, можно надеяться, известно? А сам Крез… Это интереснейшая фигура, если Верещагин перестанет бегать по комнате и сядет, он узнает, кто такой Крез. Последний лидийский царь. Десятый век до нашей эры. Был сказочно богат. Все считали его счастливейшим человеком на земле: отождествлять счастье с богатством – проклятие, тяготеющее над всеми развитыми цивилизациями… Верещагин не согласен с этой мыслью? Ах, он не согласен с тем, что Крез жил в десятом веке… В девятом? Значит, Верещагин знает Креза? Но это не имеет никакого значения, послушать, что расскажет о Крезе Агонов, ему все равно будет полезно… Итак, жил себе этот благополучный мидийский царь и не тужил, считал себя счастливейшим человеком, потому что богат, но тут вдруг появляется бродячий мудрец и говорит ему: «Не могу тебя, Крез, считать счастливым, ибо счастлив лишь тот, кто счастлив в конце. – И добавляет: – Окончательная судьба тех, кто удачлив, как правило, печальна». Крез, конечно, возмутился: все соседние царьки завидуют его благополучию и богатству, а этот оборванец воротит нос, – одним словом, он выгнал мудреца вон, а через несколько лет могучий ассирийский царь Кир одним махом захватывает все малоазиатские государства, в том числе и Лидию, все подчистую грабит, а захваченных владык велит сжечь скопом. То есть всех вместе. На одном костре. Навалили большую кучу дров, сверху поставили связанных пленников, царю Киру вынесли кресло, чтоб он мог созерцать красивое зрелище в удобстве… Дрова постепенно разгораются, бывшие монархи стоят понуро, их можно понять, но один из пленников улыбается. Это, как вы догадываетесь, Крез. Пламя вот-вот начнет лизать его ноги, а он улыбается себе и улыбается – странной улыбкой. Любопытный как ребенок Кир велит погасить костер и принести к нему этого весельчака. Так и сделали. «Чему ты улыбался?» – спросил Кир. И Крез рассказал ему все как было – и о своем богатстве, и о мудреце, которого выгнал, не поверив его словам. «А сейчас, – сказал Крез Киру, – жалкий и опозоренный, ожидая мучительного конца, я вспомнил свое прежнее спесивое самодовольство, И смешон стал мне тот прежний Крез, мнящий себя самым счастливым человеком на свете, ослепленный богатством и роскошью, одураченный собственной гордыней. Прав был мудрец: призрачно богатство и зыбка власть; сколько бы ни говорил человек в начале своей жизни и в середине: я счастлив, его слова – пустой звук, если он не сможет их повторить в последний свой час. И наоборот: как бы ни бедствовал человек, сколько бы горя ни посылала ему судьба, если конец его пути отмечен удачей и радостью, о нем можно сказать: счастливую жизнь прожил он». Киру эта мудрая речь понравилась настолько, что он велел развязать Креза. Всех остальных он сжег, а бывшего царя Лидии сделал своим советником, но это меня я уже не интересует. Я вылеплю Креза на костре: группа связанных властелинов, на всех лицах животный страх смерти, а на одном – улыбка. Ради этой улыбки я и вылеплю скульптуру. Это будет шедевр, но – сначала спирали! Идея спирали – вы знаете, что это такое? В ней тайна вселенной, я должен ее разгадать. Отдайте мне книгу! Сначала спирали, потом бабочки, а там вплотную займусь улыбкой Креза…