Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

«На меня навалились люди», – подумал Верещагин, когда Агонов ушел.

И проследил за ним из окна: идет, размахивает библиотечной книгой, спорит сам с собой…

Геннадий рассказывает Альвине: «О, это изумительной красоты история. Женщине нужно было погладить кофточку, она собралась включить утюг, но стоило ей только поднести вилку к розетке, как вдруг произошло чудо: из розетки выпрыгнул ослепительно яркий огненный шар изумительно красивого размера. «Ах!» – вскричала женщина, а шар поплыл по комнате. Он мелодично потрескивал и излучал неземной красоты свет. От этой красоты и изумления женщина потеряла способность двигаться, но шар не причинил ей вреда. Полетав по комнате, он устремился к форточке и уже за пределами квартиры разорвался с оглушительным звуком. Никто не пострадал. Когда сбежались люди, женщина стояла посреди комнаты жива и невредима и только повторяла, как в беспамятстве: «Ах, какой шар! Боже, какой изумительный шар!» Я бы не поверил в эту историю, но мне рассказал ее сам товарищ Верещагин, он утверждает, что данный случай не только был описан в соответствующей литературе, но и повторялся многократно; разумеется, с разными женщинами, и не только с женщинами, то есть подобные факты имели место в истории человечества довольно часто, и в науке это явление носит название: «шаровая молния», однако физическая природа его еще до конца не разгадана. Товарищ Верещагин говорит, что он занимался теорией шаровых молний еще будучи студентом, им была выдвинута гипотеза, которую пока что, к сожалению, ему еще не удалось полностью обосновать математически, но если удастся, то на повестку дня будет поставлен вопрос практического изготовления кристаллов особого рода, состоящих не из атомов, а из элементарных частиц… Я понятно объясняю? Товарищ Верещагин бился со мной весь вечер, рассказывал и рисовал, чтоб я понял, – я его спросил, зачем вам так нужно, чтоб я понял? На что товарищ Верещагин дал удивительнейший ответ: если мне удастся создать математическую модель такого кристалла, сказал он, то я попытаюсь воплотить ее реально, и вы будете мне помогать. Я? – спросил я. Вы все, ответил он, все операторы, так что и вы, Альвина, тоже, но товарищ Верещагин просил хранить эту заманчивую перспективу в тайне, потому что весьма вероятно, что создавать кристалл придется в нарушение производственного плана; другими словами, весьма вероятно, что директор института не разрешит использовать оборудование для такого рискованного эксперимента, придется проводить его без ведома руководства, вы помните, Альвина, нашего прежнего начальника? Как мы помогали ему! Вряд ли наша помощь имела существенное научное значение, однако тайну мы хранили свято; думаю, что и товарища Верещагина не подведем; боюсь, что его постигнет та же судьба; впрочем, еще неизвестно, удастся ли ему математически обосновать свою гипотезу, я молю Бога, чтоб он послал товарищу Верещагину научное вдохновение, для нас всех было бы большим счастьем участвовать в подобном эксперименте, я не хочу плохо отзываться о нашем прежнем руководителе, но его эксперимент детская забава в сравнении с тем, что хочет сделать товарищ Верещагин – кристалл из элементарных частиц! Такое дерзновение! Если нужно было бы пожертвовать для удачи своей свободой, я б отдал ее не задумываясь, а как вы, Альвина? Только прошу, пока никому ни слова. Об этом должны знать только мы с вами, да еще Юрасик и Ия. Не знаю, что ощущаете, Альвина, вы, но моя жизнь после разговора с товарищем Верещагиным наполнилась особым смыслом, потому что я больше всего на свете люблю новое и рискованное, никем не пробованное, опасное, – увы, однажды мне уже пришлось поплатиться за это, но теперь, когда я стал экзистенциалистом…»

Тина и Вера быстро идут по лестнице, но на площадке четвертого этажа Тина останавливается. «Что мы ему скажем?» – спрашивает она. «Ты этим свою голову не занимай! – сердито отвечает Вера. – Я скажу. Можешь быть спокойна, я найду что сказать. Пусть он откроет, я уж с ним заговорю. А ты молчи, дурочка, не беспокойся». – «Что ты ему скажешь?» – спрашивает Тина. «От дурочка! – удивляется Вера. – «Здрасьте!» я ему скажу».

Верещагин отключил печь, снял давление, убрал магнитное поле – розовая продолговатая сосулька на серебряной ниточке, драгоценный камень, известный всему миру под названием «Воспаленная гортань Аэлиты», медленно остывал в струе раскаленного специальным феном инертного газа. Обработка раскаленным инертным газом придавала кристаллам «Гортани» рекордную отражательную способность, кроме того, им нельзя было остывать слишком быстро. При слишком быстром остывании в их полупрозрачных тельцах возникали внутренние, невидимые глазу, напряжения, и, когда впоследствии ювелир подносил такой кристалл к абразивному кругу, чтоб нанести нужные грани, он рассыпался в мелкий порошок белого цвета.

Верещагин и Геннадий стоят рядом. Они ждут, когда камень охладится, чтоб взвесить его с точностью до одной сотой доли карата, запереть в сейф и составить протокол.

«Я очень ранимый человек, – сказал Геннадий. – В моей душе экзальтация сочетается с пунктуальностью. На прошлой неделе вы спросили, не придумал ли я историю с девочкой и трюфелями, и теперь я буду переживать до тех пор, пока вы не возьмете свой вопрос обратно. Я никогда не лгу, товарищ Верещагин. Конечно, есть множество людей, говорящих: «Я никогда не лгу», имя им легион, они уверяют всех в своей правдивости и в то же время лгут с утра до ночи…» – «О! – воскликнул Верещагин. – Я знавал одну большую любительницу не делать перерывов даже на ночь». – «Но я в самом деле никогда не лгу, – сказал Геннадий. – Я не задумываюсь над тем, выгодно или не выгодно в данный конкретный момент говорить правду, ложь просто исключена из моей речи, так сказать декретированно, как, например, буква «ять» из русского алфавита. Ее просто нет, хотя, может быть, иногда в ней и возникает необходимость, но где ее взять? Моя правдивость, если хотите, аксиоматична. И, как ни парадоксально, я научился ей в малопочтенном обществе гнусных уголовников, без принципов и высоких порывов, обыкновенных хитрых хищников, однако неизмеримо более опасных, чем лесные, потому что, если у волка или пантеры в голове всего – соответственно – двести одиннадцать и двести семь граммов мозга, это документальные данные, я почерпнул их из соответствующей литературы, то негодяи, о которых идет речь, имели почти по два килограмма, если же говорить точней, то по тысяче семьсот – тысяче восемьсот граммов, благодаря чему они умели придумывать подлости, которые ни одному зверю в голову не придут. Общение с ними, конечно, не способствовало духовному развитию. Но был там один человек, по специальности взломщик, имеющий на своем счету несколько ограблений – человек высокого профессионализма и ясного ума. Я лишен иллюзий и не намерен идеализировать его, он причинил обществу большой вред, чем миллион мелких хулиганов. Но он всегда говорил правду. Это был кристалльной честности человек, хотя вы, конечно, не верите в кристаллы честности…» – «Я не верю? – удивился Верещагин. – Я их открыл!» – «Вы шутите, – сказал Геннадий. – Вы не можете верить в кристаллы честности, потому что вы физик, узкий специалист, – поверьте, я не хочу вас обидеть, говоря «узкий специалист», это даже комплимент, хотя и в специфическом смысле – чем уже лезвие, тем глубже оно входит в тело, извините за циничное сравнение, – я имел в виду, что узкий специалист имеет возможность очень глубоко проникать в сущность своей науки, но наша специальность – кристаллы углерода и прочих материальных субстанций, а этот человек носил в душе огромный кристалл честности. Он никогда не лгал. Не разрешал себе даже крупицы лжи. Причем делал это, исходя из принципа, а не из практических соображений. «Таиться, скрывать правду, – говорил он мне, – это как голому прикрываться ладошкой. Люди видят только ладошку, но прекрасно знают, что под нею». Он презрительно морщился, когда коллеги рассказывали, как на допросах отпирались, хитрили, ловчили, прикидывались, клялись и били себя кулаками в грудь… Ом считал такое поведение недостойным настоящего профессионала. «Работать надо так, чтоб никому и в голову не пришло тебя заподозрить», – говорил он… Казалось, этот человек после каждого преступления должен был обязательно садиться в тюрьму. Ведь достаточно выло подойти вечером к его столику в ресторане и спросить: «Скажите, это не вы ограбили вчера комиссионный магазин?», как он тут же сознался бы: «На улице Королева? В шесть утра? Да, это я». Но в том-то и дело, что никому не приходило в голову спрашивать именно его. «Если тебе задают вопрос, значит, ты уже каким-то образом на него ответил» – таков был его принцип. Всего лишь дважды за всю его жизнь к нему обращались с такими вопросами, и оба раза он сидел – минимальный срок, учитывая чистосердечное признание и симпатии следователей, которые после окончания его дела всегда получали или повышение, или благодарность за рекордные сроки расследования… Ежедневное, в течение нескольких лет общение с этим человеком сделали свое дело, товарищ Верещагин. Я обрек себя на правдивость. Это часто приводит к жизненным конфликтам, но все же я доволен. Потому что у меня есть теперь лазейка… Не понимаете? Ну, как вам объяснить… Например, раньше я часто говорил себе: «Кто ты есть? Ты ничтожество, недоучка, неудачник, жалкий отброс общества, ты недостоин носить гордое имя Хомо Сапиенс, в тебе нет ничего, за что тебя стоило бы любить…» Вы понимаете? Человек может нормально функционировать до тех пор, пока он знает, что в нем есть что-то, за что его можно любить… А я говорил себе: «Тебя не за что любить», и мне становилось так горько, что мысль о необходимости прервать свое существование насильственным способом появлялась не раз… Но теперь другое дело! Когда я теперь задаю себе – с провокационной целью – этот вопрос: «Кто ты? За что тебя любить?», то у меня готов ответ: «За правдивость! Да, я ничтожество, неудачник, отброс, но я человек редчайшей правдивости, я ношу в себе кристалл честности, который в других – умных, достойных, возвеличенных – что-то не часто встречается. Меня есть за что любить». И мысли о насильственном уходе из жизни не возникают больше. О каком самоубийстве может идти речь, если я горжусь собой. Да, я горжусь собой, в этом стыдно признаваться, но когда хочешь быть правдивым, стыд приходится отбрасывать. Извините меня, товарищ Верещагин, за откровенность, но я с презрением смотрю на женщин, которые меня не любят. Другими словами, я на всех женщин смотрю с презрением, потому что ни одна не любит… Что им в моей правдивости? Им прежде всего нужна внешность. Наверное, было б лучше, если б вместо правдивости я имел голубые как небо глаза?»