Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

А вот что сказала Альвина.

«Я одинокая женщина, – сказала она. – У меня был муж, но, увы, подлец, и я даже не помню, как он выглядел, потому что сожгла в тазу все его фотографии. Да, да, в тазу – вам смешно, что ж, смейтесь, я вам разрешаю, терпеть не могу мужчин, которые делают серьезные лица, когда им хочется смеяться. Я подожгла их в тазу, а потом выхватывала по одной, рвала и бросала клочья обратно в огонь – вот как я его ненавидела. А теперь жалко, не осталось ни одного снимка. С годами злость проходит, и я думаю: интересно, как он выглядел? Даже симпатия к нему, и знаете отчего? Оттого, что мне вспоминаются только хорошие моменты нашей совместной жизни.

Например, я вспоминаю, как он… а! не хочу говорить! А лица не вижу. Это очень неприятно… Знаете, почему мне вспоминаются только хорошие моменты, хотя плохих было гораздо больше? Потому что у меня красивая душа – ну, что ж вы не смеетесь, ведь я вижу, как вас распирает смех! Да, правда, я очень подозрительная, мне всегда кажется, что надо мной смеются… Вы тоже можете узнать, хорошая ли у вас душа, вспомните кого-нибудь, с кем много лет назад часто общались, и посмотрите, что вам вспоминается – хорошее или плохое. Если плохое, значит, вы сам плохой – извините, что я так говорю, поверьте, я вас очень уважаю за ум и вижу, что мы тоже несчастный человек, хотя стараетесь казаться бодрым и делаете вид, будто довольны жизнью. На самом же деле вам не за что быть довольным ею, судьба у вас сложилась трудно, в ней почти не было счастливых минут, мы, женщины, хорошо это чувствуем, как бы вы там ни бодрились и ни корчили веселые рожицы… Так что и согласна, можете мне верить, я болтлива только когда речь идет о пустяках, никто и слова от меня не услышит, пока не закончится ваш опыт, я вижу, как много он для вас значит, и никогда себе не прощу, если не помогу вам; может, это последний ваш шанс, ведь вам уже за сорок, столько же, сколько и мне; если говорить откровенно, никто лучше меня не понимает, что такое последний шанс…

И снова Тина с Верой у Верещагина. Он совсем потерял чувство меры: мало ему истории о Прекрасной Планете и Клокочущем Негре, он показывает еще и свои листки с вычислениями. «Это буква ню, а это сигма», – говорит он. «Сигму каждый дурак знает, – заявляет Вера. – Она обозначает сумму». Верещагин, задетый, говорит: «Зато эту букву не знаешь. Это – эпсилон». Он дает гостьям чистый листок бумаги, предлагая поупражняться – вырывая друг у друга шариковую ручку, они пытаются нарисовать сложнейший эпсилон. «Совсем как китайский иероглиф», – говорит Тина; впрочем, у нее получается довольно сносно. «Будто вы все это понимаете», – сомневается Вера, кивая на листок, на котором одни буквы, буквы. Буквы и цифры. «Понимаю ли? – переспрашивает Верещагин. Он, оказывается, только и ждал этого удивления, чтоб похвастаться своим умом и образованностью. – Я все это сам сочинил!» – с гордостью восклицает он и смотрит на Веру победоносно.

И на Тину он смотрит победоносно.

Но они не замечают, что их уже солидных лет приятель ведет себя странно и смешно, они перелистывают мятые листки – рядком на диване, говоря друг другу: «Вот эту букву тебе ни за что не написать… А вот здесь, видишь, зачеркнуто…» – «Ха! – говорит Верещагин. – Зачеркнуто! Одна строчка, подумаешь. Вы гляньте дальше, – он выхватывает у них листки, ищет. – Вот! Вот! Раз, два, три, четыре!» – это он считает листки совсем, полностью, накрест перечеркнутые, целую дюжину насчитывает,- ошибками, неудачами, поражениями гордясь больше, чем победой или успехом.

Обладатели сокровищ всегда подчеркивают трудности, с которыми эти сокровища им достались. Один мой приятель, нашедший в песке алжирские плавки – по дороге на пляж, с полотенцем через плечо, – и тот потом жаловался: «Такая жарища была! Я изнемогал».

Как бы себя и других убеждая, что уже заплатил за свое счастье. Судьбу убеждая, что не в кредит взял удачу.

Извечен страх перед исполнительным листом!

Даже совершенно даровую ценность – наследство, случайный успех или льготу – люди силятся представить уже оплаченной. Я знавал дочь одного писателя, автора скучных романов, толстых, как кастрированные коты, так вот эта дочь, в кругу сверстников, обделенных именитыми родителями, любила повторять: «Трудно быть дочерью писателя», – и рассказывала в подтверждение, как однажды ночью папаша поднял ее с постели и, усадив сонную за стол, продиктовал десятистраничное пейзажное вступление к первой главе нового романа. Это ночное происшествие должно было дать понять сверстникам, что бремя, которое ей приходится нести в расплату за обладание знаменитым отцом, велико.

Значит, и отцы. И они достаются не даром.

«Вот сколько страниц я перечеркнул, – показывает Верещагин. – А вы думали, научные исследования даются легко?»

«Все, что получилось у меня из этих буковок, – говорит он, имея в виду сигмы, эпсилоны и дельты, – я заложу и печь», – и он объясняет девочкам, что из этого может получиться, а заодно и что это за такая чудо-печь. «Ох, вам и нагорит! Ох, как нагорит!» – кричит Вера в злорадном восторге, она вскакивает с дивана и бешено аплодирует верещагинским врагам, которые разорвут его в клочья и сожрут, когда опыт не удастся и печь взорвется, разорвется, разлетится на куски. Верещагин смеется и, нервно потирая руки, помогает Вере фантазировать насчет того, что с ним сделают, если опыт не удастся. «Конечно, не удастся, конечно, не удастся! – кричит Вера. – Это вы по этим записочкам будете делать? – она трясет его листками. – Вы откуда это списали? Сами придумали? Ха, я знаю, как вы придумываете, одни сплошные глупости; конечно, не выйдет, вас в тюрьму посадят!» И она хохочет радостным своим предвкушениям оглушительно и так долго, что Верещагин, заразившись весельем, начинает хохотать еще оглушительнее, он просто ревет, как пароходная сирена, представляя при этом, как соседи внизу, должно быть, слушают, ужасаются и приходят к убеждению, что над ними поселился сумасшедший.

Тина спокойно говорит: «Вам, конечно, удастся ваш опыт. И что получится?» – «Да, да, что получится, что?» – перестав хохотать, домогается Вера. – Представляю, что у вас может получиться! Какая-нибудь лягушка противная!»

«А разве плохо – лягушка? – спрашивает Верещагин. – Она ведь живая. Кому удавалось сделать живое? Ты даже не представляешь, как близко к истине упала стрела твоей глупой шутки!» – «Нет, правда, – настаивает Тина. – Вы закончите опыт, откроете печь и – что там будет лежать?» – «Он откроет автоклав, а оттуда – ква-ква!» – хохочет Вера. «Бриллиант?» – спрашивает Тина. «Бери выше, – говорит Верещагин. – Делать лучше то, что другие делают плохо, – не для меня. Для меня – это делать плохо то, что другие еще совсем не умеют делать. Таков я!» – хвастается он. «Так что же получится?»- не терпится узнать Тине. «Лягушка!» – упорствует Вера. А Верещагин говорит: «Кристалл!» – таким тоном, что ни у кого не остается сомнений в том, что это слово надо писать с большой буквы.