Айзек Азимов - ИНЫЕ МИРЫ, ИНЫЕ ВРЕМЕНА. Сборник зарубежной фантастики

— Что будем делать?

— Даже не знаю. Теперь ничего и не поделаешь.

— Глупые инструкции!

— А ему так хотелось елочку!

Резко прозвучала сирена, и плотная людская толпа устремилась к ракете, улетающей на Марс. Отец и мать поднялись на борт самыми последними, их маленький бледный сын шел между ними молча.

— Что-нибудь придумаю, — сказал отец.

— О чем ты? — не понял мальчик.

Ракета стартовала, их швырнуло стремительно в черное пространство.

Ракета летела, оставляя за собой огненный хвост, оставляя позади Землю, на которой шел последний день декабря 2052 года, направляясь к месту, где совсем не было времени, не было месяца, не было года, не было минут. Они проспали остаток первого полетного «дня».

Около полуночи, если считать по земным часам, мальчик проснулся и сказал: — Я хочу посмотреть в иллюминатор.

На корабле был всего один иллюминатор, наверху, палубой выше, «окно» внушительных размеров с невероятно толстым стеклом.

— Еще рано, — откликнулся отец. — Сходим наверх чуть позже.

— Я хочу посмотреть, где мы и куда летим,

— Давай подождем. Потом поймешь, почему, — сказал отец.

Он уже давно лежал с открытыми глазами, вoрoчаясь с боку на бок, думая о брошенном подарке, как быть с праздником, и о том, как жаль, что елка с белыми свечами оставалась на Земле. Наконец, всего лишь за пять минут до того, как проснулся сын, он встал, чувствуя, что придумал план. Осуществить его — и путешествие станет по-настоящему радостным и интересным.

— Сынок, ровно через полчаса наступит Новый год, — :сказал он.

Мать тихо ойкнула, напуганная тем, что он напомнил о празднике. Было бы лучше, если б мальчик как-нибудь забыл об этом, так ей хотелось.

Лицо мальчика вспыхнуло от волнения и губы задрожали.

— Я знаю, знаю. Вы мне подарите что-то, да? У меня будет елка? Вы обещали…

— Да, конечно, и подарок, и елка, и даже больше, сказал огец.

У матери дрогнул голос.

— Но…

— Честное слово, — повторил отец. — Даю честное слово. Все, что обещали, и даже больше, намного больше, ждите меня здесь. Я скоро вернусь.

Его не было минут двадцать. Он вернулся, улыбаясь.

— Осталось недолго.

— Можно, я буду держать твои часы? — попросил мальчик, и ему вручили наручные часы — он держал их, они тикали у него в пальцах, отсчитывая последние минуты дня и года, которые уносились в огне и безмолвии, в неощутимом движении.

— Все, наступил! Новый год! Где мой подарок?

— Идем, — отец положил руку на плечо сына и повел его из каюты, по коридору, вверх по трапу; мать следовала за ними.

— Ничего не понимаю, — повторила она несколько раз. — Скоро поймешь. Вот мы и на месте, — сказал отец. Они остановились перед закрытой дверью большой каюты. Отец постучал телеграфным кодом: три раза и потом еще два… Дверь открылась, а свет в каюте потух, в темноте перешептывались голоса,

— Входи, сынок, — сказал отец.

— Там темно.

— Возьми меня за руку. Пойдем, мама.

Они перешагнули через порог, дверь закрылась, в каюте стояла полная темнота. А прямо перед ними шясно вырисовывался огромный стеклянный «глаз», иллюминатор, окно четырех футов в высоту и шести футов в ширину, через него можно было выглянуть в космос.

Мальчик затаил дыхание. У него за спиной отец и мать тоже притихли изумленно, и в этот момент несколько голосов запели в темноте.

— С Новым годом, сынок, — сказал отец.

Голоса в темноте пели рождественский гимн, древний, незабываемый; мальчик двинулся осторожно вперед, пока не прижался лицом к холодному стеклу иллюминатора. Он долго стоял у окна и смотрел в открытый космос, просто смотрел в бездонную ночь, где пылали свечи, десять миллиардов, миллиард миллиарда белых, прекрасных, пылающих свечей.

Помню, как сейчас: жаркое солнце на Плаза де Аутос, крики торговцев прохладительными напитками, ярусы, наполненные людьми напротив меня, на освещенной стороне арены; солнечные очки — как впадины на лицах.

Помню, как сейчас, краски — алые, голубые, желтые; и запахи; среди них — неизменный острый запах бензиновых паров.

Помню, как сейчас, тот день — день с солнцем, стоящим в созвездии Овна, сверкающим в расцвете года.

Вспоминаю семенящую походку качалыциков — они шли, откинув назад головы, взмахивая руками, ослепительные зубы сверкали между смеющимися губами; расшитые лоскуты, похожие на цветастые хвосты, торчали из задних карманов их комбинезонов. И трубы — я вспоминаю рев труб из репродукторов, нарастающий и смолкающий, нарастающий и смолкающий — и, наконец, одну ослепительную ноту, потрясшую слух и сердце безграничной мощью, великим пафосом.

Затем — молчание.

Я вижу это сегодня точно так же, как тогда… Он вышел на арену, и взвившийся над трибунами крик потряй голубое небо над белыми мраморными колоннами.

— Виват! Машидор! Виват! Машидор!

Я вспоминаю его лицо — темное, печальное и мудрое.

Его нос и подбородок были длинными, его смех был подобен вою ветра; его движения походили на музыку терамина и барабана. Комбинезон — шелковый, голубой — прошит золотой ниткой и украшен черной тесьмой.

Жакет покрыт бусинами, а на груди, плечах и спине сверкали блестящие пластины.

Его губы скривились в усмешке человека, познавшего славу и владеющего мощью, которая приносит эту славу.

Он посмотрел вокруг, не защищая глаз от солнца.

Он был выше солнца. Он — Маноло Стиллете Дос Мюэртос, сильнейший машидор, какого когда-либо видел мир — в черных сапогах, с поршнями в икрах, с пальцами микрометрической точности, с ореолом ИЗ черных локонов вокруг головы и ангелом смерти в правой руке. Машидор в центре испещренного пятнами смазки круга истины.

Он взмахнул рукой — и крик усилился.

— Маколо! Маноло! Дос Мюэртос! Дос Мюэртос!

Он выбрал зтот день, чтобы вернуться после двух лет отсутствия на арене — день его смерти и ухода, юбилейная дата. Этот день — потому что в его венах струились бензин и спирт, а его сердце было хорошо отлаженным насосом, звенящим от желания и смелости.

Он дважды умирал на арене, и дважды врачи воскрешали его. После второй смерти он ушел на покой, и кое-кто говорил, что ушел он оттого, что узнал страх.

Но этого не могло быть.

Он снова взмахнул рукой, и вновь его имя волной прокатилось вокруг.

Трубы прозвучали еще раз: три протяжных ноты, И — тишина. Качалыцнк в красном и желтом подал накидку и забрал жакет.

Подкладка из оловянной фольги блеснула на солнце, когда Дос Мюэртсс взмахнул накидкой.

Затем прозвучали последние звуки сигнала. Большая дверь покатила вверх и вбок — в стену.

Маноло перебросил накидку через руку и повернулся лицом к воротам.

Над ними горел красный свет, а из темноты раздавалось урчание двигателя.