Джеймс Гарднер - Неусыпное око

В лифте три стены из четырех были отражательными экранами, демонстрирующими панорамный вид города вокруг нашего офиса — тот, который вы увидели бы, будь стены лифта стеклянными, а ствол дерева — прозрачным. Этот фокус улумы часто использовали в своей архитектуре, облагораживая подобными видами тесные замкнутые пространства, дабы они казались открытыми со всех сторон (не говоря уже о звуке ветра и искусственном обдуве).

Стоя у самой двери лифта, Тик молча обозревал городской ландшафт. Ему хорошо давалась неподвижность — он не сутулился, не ерзал, не вздыхал. Пребывал в настоящем.

У меня было предостаточно времени понаблюдать за ним. (Снова ожидание, дьявол его побери). Лифты улумов ползут вверх, как черепахи… не быстрее, чем можно парить в ленивом восходящем потоке воздуха. Эти же лифты идут вниз значительно быстрее, повторяя обычную скорость полета улумов при заходе на посадку.

В этом конкретном лифте не было собственного света — только сияние звезд и желтой лунной горошины. Внизу разливался приглушенный свет уличных фонарей. А еще там сияли мерцающие огоньки светлячков, проснувшихся после зимней спячки, — брачные маячки, зажженные в надежде завершить танец и отложить яйца, пока не проснулись к весне хищники… точно так же, как я надеялась, что этот неуклюжий медлительный лифт поднимет нас на нужный этаж до того, как в следующем месяце зацветут первоцветы. В мерцающей тишине Тик спросил, не нарушая своей идеальной неподвижности:

— Как ты ощущала павлиний хвост?

— Я так и не прикоснулась к этому, что бы это ни было, — ответила я. — Оно ко мне настолько не приближалось.

— Не физически… Как ты ощутила его эмоционально?

— Мои эмоции в тот момент протекали по иному руслу: я была напугана до смерти — вдруг мне сейчас выжгут лицо до черепа?

— Даже если так — это же было нечто новое, удивительное. В тот миг, когда ты его увидела, как ты отреагировала? «Боже, боже, новые проблемы…» или «Ура, я спасена?»

— А какая разница?

— Сложно сказать однозначно. Как ты ощущаешь лифт?

— Как лифт!

— Просто безмозглый механизм?

Я бросила на него угрюмый взгляд.

— Не говорите мне, что лифты так же разумны, как окна.

Тик улыбнулся.

— Впечатлило?

— Конечно.

— Тогда ты понравилась Кси. Даже если ты упорно притворяешься бестолочью. Как ты ощущаешь лифт?

— Он устал, — ответила я, брякнув первое, что пришло мне на ум. — Он чувствует себя безжалостно загнанным. Прежде улумы довольно редко им пользовались. Но теперь, когда у нас трое прокторов — хомо сапов…

Четверо.

— Прошу прощения, четверо, считая меня, так что теперь, когда у нас четверо людей-прокторов…

Я умолкла. Губы Тика оставались неподвижными, так кто сказал «четверо»? Мировой разум? Лифт?

— Ай! — сказала я. — Ай-ай-ай!

— Мир воздаст тебе сторицей, как только ты научишься слышать механизмы. — В голосе Тика сквозили самодовольные нотки, намекающие на «я-же-тебе-говорил». — Если ты будешь настаивать на детальном разборе метафор, то, конечно, лифт не может на самом деле ощущать усталость. Просто подошло время его ремонта, благо, теперь ему приходится работать больше, перевозя ваши человеческие тяжеленные тела туда-обратно по нескольку раз в день вместо почти невесомых улумов по нескольку раз в год. Но когда лифт посылает сигнал об износе, мировой разум представляет это как усталость, по меньшей мере, в сознании тех, кто настроен на восприятие.

Я тяжко вздохнула.

— Дожила… воспринимаю горестные сетования лифта.

— Нет. Мировой разум проецирует информацию в легкодоступной тебе форме. Ты предпочтешь поток безликих статистических данных об эксплуатационных показателях? Мы оба животные, Смоллвуд: стадные животные, чей мозг большей частью занят анализом эмоций, а в анализе цифр участвует лишь его малая толика. Мировой разум предпочитает представлять данные в той форме, которую мы лучше приспособлены понять: лифт прискорбно утомлен тем, что перетаскивает туда-обратно вас, толстозадых людей.

«Кого это ты называешь толстозадыми, костлявый тип?» Я была близка к тому, чтобы прорычать это. Но, насколько я понимала, Тик мог спросить лифт о том, что тот думал… а я не хотела, чтобы этот долбаный механизм сказал: «Только между нами, Фэй, тебе не помешало бы сбросить несколько килограммов…»

Пора переменить тему.

— Почему ты спрашиваешь, как я ощущала павлиний хвост? Думаешь, он тоже связан с мировым разумом?

— Нет. Чистое любопытство. — Тик посмотрел на город. — Я повсюду улавливаю эмоции. Не только механизмов, но и совершенно неодушевленных предметов. Камней. Деревьев. Бегущей воды. Я действительно могу чувствовать… — Он умолк, потряс головой. — Тико. Я всему приписываю антропоморфные свойства. Кроме людей, конечно. Даже мой несчастный затравленный мозг не может одушевить их.

Он умолк. Его рука ласково погладила стену лифта.

Когда двери открылись на шестом этаже (наконец-то!), я вышла в узкое помещение, окружавшее шахту лифта — жалкое подобие вестибюля, из которого можно было попасть в четыре кабинета этого этажа. Дверь в бывший кабинет Чаппалара уже скользила в сторону, открываясь. Видимо, Тик заранее дал команду через свой связующий кристалл.

— Я оставил все как было, — пробормотал Тик, когда мы вошли. — Ты же знаешь, это традиция.

Тут можно было только горько усмехнуться. Улумы никогда не меняли обстановку, если пользовались чьим-то имуществом, особенно если предыдущий владелец умер. Может быть, это была религиозная заповедь, но я в этом сомневаюсь — если эта тема обсуждалась при людях, вид у улумов был глуповато-виноватый. Не как у убежденных верующих, чья мораль праведно отвергает перемены, а как у людей, не желающих перемен вследствие банальной лени.

Как бы там ни было, они ничего не выбрасывали, не делали ремонта, хотя бы косметического. Мебель оставалась на своих местах, пока в буквальном смысле слова не разваливалась на части. И даже после этого новые жильцы могли просто переступать через обломки годами, разве что обстоятельства вынуждали их купить новый предмет обстановки. (Под «обстоятельствами» подразумевалось, что им попросту уже было не на чем сидеть.) Я бывала в домах улумов, где на стенах висело с десяток портретов, оставшихся от прошлых владельцев, они висели веками, и никто их не снимал.

Так что меня не удивило отсутствие перемен в кабинете Чаппалара. Груды папок по-прежнему клонились на десять градусов в сторону. Наполненные водой хрустальные трубочки «музыки ветра» качались, как обычно, неуверенно и печально над окном. («М-м-м… может, нам сейчас зазвенеть? Неужто и вправду стоит? Да ну его…»)