Юрий Антропов - Самосожжение

Видно, плит не хватило. Или кран поломался. А то и совсем иная причина! Мало ли какая! На то и расширенная выездная планерка, чтобы выявить причину и устранить ее немедля, не выходя из-за стола.

Почерк Бээна!

Жаль, конечно, что всего этого не отразишь в фотографии.

Только и было видно, что Бээн, массивный, как глыба, из которой предстоит сделать если уж не остальные плиты для потолка, то памятник самому Бээну, громоздится во главе стола.

И куда-то в сторону смотрит.

Может, спрашивает:

— А где Петухов?

Или произносит глубокомысленно:

— Вот вам и диалектика жизни…

А то и вовсе одно олово энергично роняет:

— Бардак!

Глядя на Алину, Гей мысленно ругал себя самыми последними словами. Какой там, к черту, эксперимент! Ведь он пошел с нею потому, что ему было приятно. Приятно — что? То, что она Алину напоминала? Да, и это. Но ведь если честно признаться самому себе, то приятно было и потому, что она красивая женщина, и она могла быть вовсе не похожей на Алину, при чем здесь похожесть! Может быть, подойти и обнять се? Да, он хотел этого, но что-то в нем было сильнее этого желания…

Значит, именно Пророков, а не Бээн являлся одним из первых, кто в грядущей гипотетической жизни, которая будет воссоздана из атомов и молекул, должен дать ответ: «С чего же все начинается?» — чтобы в той новой жизни Адам и Ева, самоповторившись, смогли избежать нелепых ошибок, которые способны доконать их жизнь.

Не мог Пророков не знать всего этого.

Огромный был у Пророкова опыт.

Пророков годился Гею в отцы.

Иногда Гей мечтал о том, чтобы у него был отец.

Вроде как первый оборонительный эшелон.

И Гей доверял Пророкову.

Может, почти как отцу.

И надеялся на него…

Вот, между тем говорил себе Адам после того, когда «Эрика» была разбита его превентивным — именно так это называется — упреждающим ударом, опять я оказался на обломках цивилизации.

И он бережно собирал пластмассовые части разбитой машинки, прикидывая мысленно, сколько раз и где, в каких редакциях, придется ему унижаться, вроде как интеллигентно выпрашивая, то есть выклянчивая, рукописи графоманов для рецензирования.

И он долго делил в уме довольно большую цифру — стоимость машинки, причем без доплаты за известные услуги, ибо пишущая машинка тоже была дефицитом, — на цифру весьма небольшую, соответствующую стоимости рецензии на рукопись объемом в двадцать четыре страницы, причем без учета угощения или презента за выданный опус.

И вся эта арифметика производила на него до того неизгладимое впечатление, что Адам почти забывал о ссоре с Евой и первопричинах этой ссоры.

— Надо просто жить, — шептал Адам подавленно, сидя на пластмассовых обломках цивилизации, — жить надо просто, просто жить надо…

АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ.

А временами, когда обломки собрать без веника было невозможно, он истово желал, чтобы у него появился волшебный браслет, как у известного литературного демона, с помощью которого можно было бы в мгновение ока перенестись куда-нибудь в тридесятое государство, где нет подобной Евы с ее формулой жизни, а в крайнем случае, ввиду определенных трудностей с визовыми поездками, получить хотя бы машинку печатную.

Как презент от фирмы за рекламу самосожжения.

Увы, такого браслета у Адама не было.

И он оставался в одной из двух комнат, именно в той, которую Ева, когда бывала в добром расположении духа, не то великодушно, не то снисходительно называла кабинетом, хотя правильнее было бы называть, как считал Адам, клеткой манкурта, манкурта суперсовременного, обученного социологическим творчеством заниматься.

Он относил в мусоропровод обломки цивилизации, снова садился за стол и смотрел с отвращением на чистый лист бумаги.

Это было для него сущим наказанием.

Стараясь думать о своей диссертации, которую осталось начать да кончить, как мрачно говорил себе Адам, он сердился, обижался на Еву, мысленно давая себе слово никогда и ничего общего, кроме детей, не иметь с этой женщиной — лживой, коварной, неверной, злой, какой там еще?

И это продолжалось день, два, от силы — три дня, а потом он исподволь искал примирения с нею, страдал от затяжной размолвки и мучительно пытался понять, стоило ли им ссориться и почему все это происходит между ними — и чем дальше, тем чаще.

И рано или поздно он улыбался Еве как ни в чем не бывало, и она тоже оттаивала, хотя только сверху, как вечная мерзлота на Аляске, где в студенческие годы Адам писал свою дипломную работу.

И при первой возможности Адам и Ева предавались любви, чтобы наутро снова начать бесплодные, утомительные, нудные разговоры о Евочке и об Эндэа, точнее, только о Евочке, в которой, как тайно думал он — иногда говоря об этом и вслух, — было нечто такое, что роднило ее с его Евой, а может, и с другими женщинами тоже, как думал он с некоторой надеждой, что в этом смысле его Ева не является исключением, что исключения вообще нет, что все женщины такие, как Евочка, что это и есть жизнь.

И что надо, скорее всего, просто жить.

С чем в душе он был не согласен.

Как бы не обращая внимания на телевизор, Алина смотрела на церковь.

На ту самую, в которой сегодня венчался ее муж.

С другой, естественно, женщиной.

Все противоестественное — естественно.

Нечто вроде нового закона природы.

— А вы знаете, — произнесла она, — в этой же церкви несколько лет назад венчалась я…

— С женихом сегодняшней невесты? — брякнул Гей, недовольный тем, что Алина перебила его размышление о Пророкове.

— Естественно.

— И звучала та же мелодия?

— Естественно.

— И звучали те же слова пастыря?

— Естественно! Естественно!..

В самом деле, все было естественно.

И все же почему Гей ни разу не спросил у самого Пророкова?

Ведь была, казалось, была возможность!

Нет, конечно, не тогда, в день знакомства, когда Пророков назвал Гея земляком-лунинцем.

В ту пору Гей, к стыду его сказать, еще не задумывался ни над какими такими вопросами.

Встречи с Пророковым случались и позже, и не только в обкоме партии там, на родине Гея, но и в Москве.

«На аэродроме его встречали…»

Были в Красной Папке и бесхитростные записи, заметки и даже отдельные фразы, которые не имели четкого жанрового обозначения. Уроки графомании, как считал Гей.

Что касается отдельных фраз, то это были высказывания Пророкова.

Высказывания — новый жанр?

Например, он говорил:

— Разбирались, разбирались… в футбол играли!

То есть перепоручали один другому.

Это уже целый роман.

Или он говорил так:

— Лошадь в цирке танцевать учат, а мы человека не можем научить как следует работать!

Тоже роман.

Дилогия, а то и трилогия.

Но, разумеется. Пророков имел в виду по человека вообще, а какого-то конкретного лодыря, ну, может, нескольких людей, небольшой разгильдяйский коллектив, но никак не все наше общество.