Николай Атаров - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ № 3. 1957 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

— Ну, трогай! — сердито приказал он слонихе.

Поворачивая ее за ухо, он поглядел в ту сторону, куда скрылся автомобиль, и сплюнул.

В этот день Джан Мамаду показалось, что Ситора работала лениво и все норовила подойти к тому дереву, где стояла ослица. Поэтому он еще до захода солнца выпряг ее из катка. Однако домой Джан Мамад вернулся поздно, так как ослица сильно хромала и часто надолго останавливалась.

Добредя до своей кормушки, ослица не притронулась к соломе, а тут же легла в стойле слонихи. Она только жадно выпила полведра воды, которую ей принес Джан Мамад, и весь вечер полулежала неподвижно. А когда наступила полночь, она вытянула шею, чтобы зареветь, но вместо рева выдавила из горла только отрывистую икоту.

Джан Мамад, лежа под навесом и ворочаясь от бессонницы, видел, как Ситора, слегка нажав на ослицу хоботом, положила ее на здоровый бок. И Джан Мамад понял, что она это сделала, чтобы уберечь ослицу от пролежней.

Ослица растянулась поперек стойла, и Ситора всю ночь простояла на трех ногах, как случалось ей простаивать, когда Джан Мамад скатывался с кровати к ней под ноги.

Утром Джан Мамад ушел на базар и вернулся с коновалом.

Ситора, издавая угрожающие крики, не подпустила его к ослице.

Глядя издали на ослицу, коновал сказал Джан Мамаду:

— Тебе надо было звать не меня, а живодера. Живодер покупает кожу с живого осла, а не с дохлого. — Он сочувственно покачал головой. — Лекарства не дам — жаль твоих денег.

После его ухода Джан Мамад нарезал ломтиками стебель сахарного тростника, который купил на базаре у кондитера, и, разделив на две части, одну положил перед мордой ослицы, а другую насыпал слонихе в корзину.

Ослица обнюхала редкостное угощение, но не притронулась к нему. Она отвернула голову и полулежа стала дремать, то вскидывая, то низко опуская голову, едва не касаясь земли обвисшими губами.

Ситора съела свою часть и потянулась хоботом к кучке, лежавшей перед ослицей. Она перещупала каждый ломтик тростника, но, не взяв ни одного, принялась жевать свою солому. Только изредка она позволяла себе дотрагиваться до них, вероятно для того, чтобы запах сахарного тростника скрашивал вкус соломы. Но один раз она задержала хобот над ломтиком, из которого выступил сгусток липкого сладкого сока. Ситора подняла этот ломтик, помяла немного в хоботе и уже собралась отправить его в рот, как услышала окрик Джан Мамада:

— Положи назад! Ишь, ненасытная!

Ситора тотчас же отбросила лакомство и отступила на шаг, как бы подальше от соблазна. Запустив хобот в солому, она стала шарить в ней, будто искала что-то более вкусное.

Прошло два дня. Ослица не могла встать на ноги, а Ситора не желала без нее выходить на работу.

Перед вечерней молитвой пришел домоправитель городского головы. На нем была серая шелковая чалма и кожаные калоши, расшитые золотой канителью.

— Эй, Джан Мамад! — сказал он, входя во двор. — Городской голова приказал завтра с утра вывести слониху на работу. А если не выведешь, он тебя самого прикажет запрячь в каток и весь день погонять нагайками. А слонихе ни одного пучка соломы не отпустит.

— Чем злыми словами колоть, — сказал Джан Мамад, — лучше бы городской голова прислал лекарство ослице, которую покалечил. Без нее слониха никуда не пойдет.

— Городской голова и о ней позаботился, — усмехнулся домоправитель, вытаскивая из-под мышки связку розог, потолще той, что принес когда-то. — Вот этим лекарством ты ее сразу вылечишь.

Он протянул прутья Джан Мамаду.

— Лечи сам, если хочешь… — сказал Джан Мамад, повернувшись к нему спиной. — Только не советую.

Домоправитель, потряхивая прутьями, как бы желая проверить их гибкость, направился к лежащей ослице.

Ситора переступила передними ногами через ослицу, свернула хобот, насторожила уши и стала крутить хвостом.

— Вернись! — крикнул Джан Мамад домоправителю. — Не подходи к ней!

Но было уже поздно. Слониха ударила хоботом о землю, затем, взметнув им, схватила домоправителя поперек туловища и подняла кверху. В следующее мгновение она вытянула хобот над головой прямой свечой и так застыла, словно раздумывала: что делать ей дальше с домоправителем.

Джан Мамад кинулся к слонихе.

— Ситора, ложись! Ложись! — закричал он и стал тянуть ее за ухо книзу.

Но Ситора продолжала стоять с высоко поднятым хоботом. Домоправитель не издавал ни единого звука. С его запрокинутой головы слетела чалма и, разматываясь в воздухе восьмиаршинной змеей, упала к ногам слонихи.

— Ситора, отпусти его! Да отпусти же! — упрашивал слониху Джан Мамад. — Ведь эдак ты его без вечерней молитвы спровадишь на тот свет!

Уцепившись за ухо слонихи, он повис на нем всей своей тяжестью. Но Ситора не повиновалась ему. Она только слегка наклонила голову в его сторону и оставалась неподвижной.

Тогда Джан Мамад подскочил к кучке нарезанного сахарного тростника, лежавшей перед ослицей, и, выхватив оттуда ломтик, протянул слонихе:

— Ешь, Ситора! Ешь!

Слониха тотчас же отшвырнула домоправителя в сторону распахнутых ворот. Потом она кончиком хобота осторожно взяла из руки Джан Мамада ломтик тростника и положила его обратно в кучку перед мордой ослицы.

Джан Мамад обернулся к воротам. Там никого не было. Только на земле валялись кожаные калоши, расшитые золотой канителью. Они были повернуты загнутыми носками к воротам, будто устремились вдогонку за своим хозяином. Тем временем Ситора подняла валявшуюся чалму домоправителя и принялась ее жевать. Должно быть, шелковая чалма была вкусней соломы, потому что она жевала ее с удовольствием.

Городской голова принимал у себя в саду в загородной усадьбе, у того водоема, где слониха повалила абрикосовое дерево, кандагарского друга, приехавшего в столицу. Теперь здесь шатровый навес затенял разостланные ковры. От водоема поднималась прохлада, и закатное солнце отбрасывало на воду удлиненные косые тени навеса.

Городскому голове и его гостю подавали шербет, сваренный на стружках сандалового дерева; черный виноград, крупный, как бычий глаз; сладкий чай с молоком.

Слугами распоряжался домоправитель. На лице у него была крупная ссадина, начинавшаяся под глазом и прятавшаяся под бородой. Он суетился, шлепая босыми ногами по ковру и заметно прихрамывая.

Городской голова и его друг успели уже о многом переговорить, а теперь разговор зашел о каракуле.