Михаил Клименко - Ледяной телескоп (сборник)

В самом деле, уши у Кобальского, как мне казалось, стали меньше, а по краям, по контуру, они словно бы чем-то были изъедены.

— А, ерунда… — задумчиво потрогав себя за ухо, махнул он рукой. — Следы ботулизма. Многократно случалось отравляться органикой. Да и обмораживать приходилось. Ну так что, в путь?

— Да, да, конечно! — с радости, что он цел и невредим, закивал я головой. — Я рад вам помочь.

— Автомобиль у вас на ходу, плавать вы умеете, — резюмировал Кобальский. — Но есть одно «но»: человек, который согласится оказать мне помощь, должен быть разумным и покладистым, а не легкомысленным и вздорным, каким, например, ты, молодой человек, показал себя ночью, когда я тебе звонил.

— Мой племянник, — широко, дружелюбно улыбаясь, воскликнул дядя Станислав и локтем подтолкнул меня в спину, — в грязь лицом больше не ударит! Да и набрасываться на вас с молотком не будет!..

Дядя захохотал, мы тоже засмеялись.

— Куда мы поедем? — спросил я.

— Сначала отъедем от города километров на пятнадцать, до глиняного холма, где, ты знаешь, проходит линия высоковольтной электропередачи. Туда для эксперимента надо отвезти оптическую установку.

— И это все?

— Это главное. А потом… Потом двинем к Каспию, напрямик к заливу Кара-Богаз-Гол.

— Вы с ума сошли! — удивился я. — Напрямик до Кара-Богаз-Гола больше полтысячи километров, а вы хотите по пескам и такырам добраться до берега. У меня ведь старый «Москвич», первого выпуска. Он в хорошем состоянии, но…

— Ну это уж мое дело, молодой человек, доберемся мы или не доберемся, — самонадеянно возразил Кобальский. — Думаю, что все-таки доедем!.. — И засмеялся, глядя на дядю.

— Да и отец, — засомневался я, — за такое дальнее путешествие меня не похвалит. Машину он бережет…

— Автомобиль останется целым и невредимым, — заверил меня Кобальский. — Уверяю вас! Дальше, от холма, мы поедем на твоем автомобиле… но не в полном смысле слова, что ли… Итак, по рукам? — решительно спросил он меня.

— «По рукам! Я не заставлю вас ждать, — твердо ответил я.

— Итак, минут через двадцать на углу, где аптека и ателье.

Мы скрепили уговор крепким рукопожатием. Дядя Станислав широкими ладонями обхватил наши сжатые руки, молча, поощрительно потряс их и решительно пошел в дом — досыпать.

Конечно, я понимал, что поспешность и подозрительная щедрость фотографа вызваны острой необходимостью скрыть или ликвидировать какие-то прорехи в его таймом замысле. Я лишь позже понял, что «слишком многое» из своих намерений он рассказывает мне для того, чтоб скрыть самое главное. Меня его эксперимент у холма очень заинтересовал, но и хотелось остаться дома, потому что, словно невыносимый зуд, меня одолевало нетерпение: побыстрей избавиться от ошибочного, досадного представления, какое сложилось у меня о дяде. «Не может быть, — все твердил я, — что дядя Станислав такой беспардонный человек… Конечно, я сам, можно сказать, ночь не спал, отчего и раздражен — вот и кажется, будто от дяди несет развязностью нравственно нечистоплотного человека… Но он ведь с дороги, устал и поэтому тоже раздражен. А сильней всего, конечно, дядю и меня вывел из равновесия по моей же вине происшедший несчастный случай с Кобальским…»

Да, необходимо было остаться дома и днем наконец увидеть дядю Станислава таким, каким я его знал по рассказам отца и матери.

Но слишком велико было искушение разгадать Кобальского. Эта деятельная, «широкая и щедрая» натура своим размахом заинтриговала меня самым основательным образом. Я смутно догадывался, что его невероятная щедрость лишь жалкие крохи со стола сокровищ совсем иного рода. Похоже, более чем интересным и многое объясняющим обещал быть эксперимент у холма за городом.

«Да, — подумал я, — неплохо было бы пригласить к холму дядю Станислава…»

Я мигом собрался. Взял в дорогу кое-что поесть и выкатил свой старенький «Москвич». Я все колебался: куда положить алмаз. Испробовав немало мест, решил наконец свою невиданную драгоценность закопать где-нибудь в сарае.

Расхлябанную дверь пришлось несколько раз сильно толкнуть и пробороздить ею по чему-то визжащему и громыхающему, прежде чем она открылась. Было чему удивиться: земляной пол перед дверью был завален грудой каких-то черепков коричневато-серого и грязно-желтого цвета. На груде лежал молоток. Черепков было ведер пять-семь. Я не мог понять: откуда взялись здесь эти обломки, ведь рано утром, когда я бегал за молотком, их тут не было!

Я по скользящим черепкам стал пробираться в глубь сарая, чтоб спрятать там алмаз. Под моими ногами черепки слегка расползлись… и вдруг я под ними увидел что-то зеленое. Я бросил алмаз и стал расшвыривать эти странные обломки. Какая-то материя, тряпка… Я ее вытащил. Это были зеленые диагоналевые брюки… Потом вытащил ботинок, шелковую сорочку, еще один башмак с двумя носками в нем, майку и что-то еще. Сам собой возникал вопрос: где же человек, который, может, совсем недавно носил все это?

Я побежал в дом. Дядя не спал. Он поливал комнатные цветы.

— Дядя Станислав, — решительно спросил я, — что все это значит в конце концов? Что там за черепки в сарае?

— Это мои археологические трофеи. А что?..

— Такая груда трофеев?.. А чья под обломками одежда? Может быть, тоже трофеи?..

— Максим, — невозмутимо остановил меня дядя, — спроси-ка, пожалуйста, о какой хочешь одежде у своего фотографа Кобальского. Стыдно, Максим, так вот, ни за что ни про что тиранить!.. Не успел дядя приехать, а тут!..

Я выбежал из дому. Вместе с чужой одеждой положил в багажник алмаз и выкатил машину на улицу. «Уж лучше, — решил я, — съездить к холму без дяди».

— Ты куда, Максим, собрался? — проходя с палкой по улице, спросил меня Аннадурдиев.

— За кудыкины горы, дедушка Рахмет, — грубо ответил я старику.

— Не надо так, Максим. Не надо…

— Да что ты сегодня заладил: что да куда? На Каспий, Рахмет, поехал я. На «Москвиче» на Каспий! Представляешь? — съязвил я.

— На Каспий? Значит, ты поедешь через Ашхабад?

— Нет, напрямик к Кара-Богаз-Голу.

— По пескам? Ай да Максим! Вот молодец! А я думал, ты заедешь в Ашхабад. Ты ведь знаешь, там мой племянник живет. Думаю, вот Максим…

Я нажал на педаль газа, машина рванула и покатила вниз по улице.

Говорят, неспособность удивляться есть первый признак посредственности. Не знаю, не думаю. Но на этот раз моя «способность» относиться к каким бы то ни было удивительным вещам и редким явлениям спокойно-безразлично едва не обошлась мне слишком дорого.

Фотограф вечером еще, после первого телефонного звонка, упоминал о какой-то «новейшей генетике», вопросами которой он якобы практически занимается. Тут бы только, отправляясь к глиняному холму, и вспомнить об этом! Но я, кажется, готов был к встрече со всеми чудесами на свете, давно все знал…