Теодор Старджон - Больше чем люди (More Than Human)

— Один из ваших бывших пациентов. Ваши пациенты не болтают.

— Я их прошу об этом. К тебе это тоже относится. А что ты слышал?

— Что вы узнаете из слов людей, что они собираются делать, и иногда позволяете им это сделать, а иногда нет.

Как вы это узнаете? Он немного подумал.

— Мне кажется, у меня прирожденная способность замечать детали. К тому же я сделал множество ошибок, прежде чем научился их не делать. А ты как научился?

Я сказал:

— Если вы ответите на это, я больше к вам не приду.

— Ты правда не знаешь?

— Хотел бы знать. Послушайте, так мы ни к чему не придем.

Он пожал плечами.

— Все зависит от того, к чему ты хочешь прийти. — Помолчал, и я снова вложил в свой взгляд силу. — С каким определением психиатрии ты согласен?

— Не понимаю вас.

Стерн открыл ящик стола и достал прокуренную трубку. Понюхал ее, повернул, все время разглядывая меня.

— Психиатрия снимает слой за слоем с луковицы души, пока не доберется до кусочка незапятнанного эго. Или: психиатрия роет шурф, как на нефтяной скважине, проходит вниз, в сторону, снова вниз, обходит слои грязи и скал, пока не добирается до податливых слоев. Или: психиатрия берет горсть сексуальных мотиваций и швыряет их на китайский бильярд твоей жизни, так что они сталкиваются с различными эпизодами. Хочешь еще?

Я не мог не рассмеяться.

— Последнее определение особенно хорошо.

— Последнее определение особенно плохо. Они все никуда не годятся. Все пытаются упростить нечто сложное по самой своей природе. От меня ты узнаешь только вот что: никто не знает, что на самом деле с тобой, кроме тебя самого. Никто не может найти средство, кроме тебя самого; никто, кроме тебя, не сможет определить болезнь и найти лекарство. И когда ты его найдешь, никто, кроме тебя, не сможет его применить.

— А вы тогда для чего?

— Чтобы слушать.

— Мне не нужно платить дневную плату за час, что вы меня только слушали.

— Правда. Но ты убежден, что я буду слушать избирательно.

— Убежден? — Я задумался. — Наверно. Вы правда будете так слушать?

— Нет, но ты мне не поверишь.

Я рассмеялся. Он спросил, над чем я смеюсь. Я ответил:

— Вы больше не называете меня «сынок».

— Ты тоже себя так не зовешь. — Он медленно покачал головой. И при этом наблюдал за мной, так что глаза его перемещались в глазницах, когда он поворачивал голову. — А что такого ты хочешь узнать о себе, что я не должен рассказывать другим?

— Я хочу узнать, почему я убил одного человека, — прямо ответил я.

Это его нисколько не смутило.

— Ложись сюда. Я встал.

— На эту кушетку?

Он кивнул.

Неловко вытягиваясь, я сказал:

— Чувствую себя, словно в комиксе.

— В каком комиксе?

— Ну, там парень, как гроздь винограда, — ответил я, глядя в потолок. Потолок был серый.

— Как он называется?

— Не знаю. У меня их целый чемодан.

— Очень хорошо, — негромко ответил он. Я искоса посмотрел на него. Я знал, что он из тех, кто смеется про себя, если вообще смеется.

Он сказал:

— Когда-нибудь я напишу книгу с описаниями историй болезни. Но твоего случая там не будет. Что заставляет тебя говорить? — Когда я не ответил, он встал и передвинул свой стул так, чтобы я не мог его видеть. — Можешь перестать проверять меня, сынок. Я для твоих целей вполне подхожу.

Я так стиснул зубы, что заболели челюсти. Потом расслабился. Весь расслабился. Это было удивительно.

— Хорошо, — сказал я. — Простите. — Он ничего не ответил, но у меня снова появилось ощущение, что он смеется. Но не надо мной.

— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.

— Гм… пятнадцать.

— Гм… пятнадцать, — повторил он. — А что означает «гм»?

— Ничего. Мне пятнадцать лет.

— Когда я спросил тебя о возрасте, ты колебался, потому что у тебя в сознании появилось другое число. Но ты его отбросил и заменил пятнадцатью.

— Какого дьявола? Мне пятнадцать!

— Я не говорил, что это не так. — Голос его звучал терпеливо. — Так какое это было другое число? Я снова рассердился.

— Никакого другого числа не было! Что вы хотите извлечь из моих хмыканий? То, чего там нет? Он молчал.

— Мне пятнадцать лет, — вызывающе сказал я, потом добавил:

— Мне не нравится, что мне пятнадцать. Вы это знаете. И я не настаиваю, что мне пятнадцать лет.

Он ждал, по-прежнему ничего не говоря.

Я почувствовал себя побежденным.

— Второе число — восемь.

— Итак, тебе восемь лет. А как тебя зовут?

— Джерри. — Я приподнялся на локте и вывернул шею, чтобы видеть его. Он отложил трубку и смотрел на настольную лампу. — Джерри без всяких «гм»!

— Хорошо, — мягко ответил он, отчего я почувствовал себя дураком.

Я снова лег и закрыл глаза. Восемь, подумал я. Восемь.

— Здесь холодно, — пожаловался я.

Восемь. Восемь, носим, просим, косим. Просим восемь, косим, что носим. Мне это не понравилось, и я открыл глаза. Потолок по-прежнему серый. Все в порядке. Стерн где-то за мной со своей трубкой, и все в порядке. Я сделал два глубоких вдоха, три, потом закрыл глаза. Восемь. Восемь лет. Восемь, просим. Годы, невзгоды. Холодно, голодно. Черт побери! Я ерзал на кушетке, пытаясь согреться. Косим, что носим…

Я хмыкнул и мысленно взял все восьмерки, все рифмы, все, что стоит за этим, и заставил исчезнуть. Но они не исчезали. Нужно их куда-то девать, поэтому я сделал большую светящуюся восьмерку и просто подвесил ее. Но она начала поворачиваться и мигать. Как кадры кино в бинокле. Придется смотреть на нее, хочу я этого или нет.

Неожиданно я перестал сопротивляться и позволил накатиться на себя. Бинокль все приближался, и вот я здесь.

Восемь. Восемь лет голода, холода. Холодно, как собаке в канаве. Канава возле железной дороги. Увядшая прошлогодняя трава. Почва красная, и когда не скользит и не липнет, становится застывшей, как цветочный горшок. Сейчас она твердая, покрытая изморозью, холодная, как зимний свет, который разливается над холмами. Ночью огни теплые, но они все в домах людей. Днем солнце тоже словно в чьем-то доме, потому что мне оно ничего хорошего не приносит.

Я умираю в канаве. Ночью канава — место для сна не хуже других, а утром место для смерти. И все. Восемь лет, во рту вкус прогоркшего свиного жира и мокрого хлеба из отбросов. И ужас, который охватывает, когда крадешь джутовый мешок и слышишь чьи-то шаги.

А я слышу шаги.

Я лежу на боку. Переворачиваюсь на живот, потому что иногда они пинают в живот. Закрываю голову руками. И больше ничего не могу сделать.

Немного погодя я посмотрел вверх, не поворачивая голову. И увидел большой башмак. Из него торчит лодыжка. Рядом второй башмак. Я лежал, ожидая удара. Не то, чтобы меня что-то тревожило, просто стыдно было. Все эти месяцы я жил один, и меня ни разу не поймали, даже близко не подошли. А теперь так стыдно, что я заплакал.