Теодор Старджон - Больше чем люди (More Than Human)

— Нет.

— Допустим, я сказал бы тебе, что ты хочешь остановиться, потому что подошел к самому краю того, что стремишься узнать?

— Почему бы так и не сказать и не посмотреть, что я буду делать?

Он только покачал головой.

— Я тебе ничего не говорю. Можешь уходить, если хочешь прекратить. Я тебе отдам сдачу.

— Многие ли останавливаются на краю ответа?

— Немногие.

— Ну, я не собираюсь. — Я снова лег. Он не рассмеялся и не сказал «Хорошо», он вообще не суетился. Только поднял трубку телефона и сказал:

— Отмените прием на вторую половину дня. — Потом вернулся на свой стул, где мне его не было видно. Стало очень тихо. Кабинет звуконепроницаем. Я спросил:

— Как по-вашему, почему Лоун разрешил мне жить с ними так долго, если я не мог делать то, что другие?

— Может, ты мог.

— О, нет, — уверенно ответил я. — Я часто пытался. Я был силен для своих лет и умел держать язык на замке, но в остальном, думаю, ничем не отличался от своих ровесников. Не думаю, что и сейчас отличаюсь. Разве что появились отличия, потому что жил с Лоуном и детьми.

— Какое это имеет отношение к «Бэби три года»? Я посмотрел на серый потолок.

— Бэби три года. Бэби три года. Я подошел к большому дому с извивающейся подъездной дорогой, которая проходит словно под театральным шатром. Бэби три года. Бэби…

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три, — ответил я и в следующее мгновение вскочил, словно кушетка обожгла меня, и направился к двери.

Стерн схватил меня.

— Не глупи. Ты хочешь, чтобы у меня пропал целый день?

— А мне какое дело? Я заплатил.

— Хорошо, решай сам. Я вернулся.

— Мне это не нравится.

— Отлично. Уже теплее.

— Почему я сказал «тридцать три»? Мне не тридцать три, мне пятнадцать. И еще одно…

— Да?

— Относительно «Бэби три года». Я сказал это, да. Но когда вспоминаю, мне кажется, что это не мой голос.

— Как тридцать три — не твой возраст?

— Да, — прошептал я.

— Джерри, — мягко сказал он, — тебе нечего бояться. Я понял, что дышу учащенно. Собрался. И ответил:

— Мне не нравится вспоминать, что я говорю чьим-то голосом.

— Послушай, — сказал он. — Психоанализ не совсем то, что обычно считают. Когда я погружаюсь в мир твоего сознания — вернее, когда ты сам в него погружаешься, — этот мир не так уж отличается от так называемого реального мира. Вначале так не кажется, потому что пациент приходит со множеством фантазий, иррациональностей и причудливых испытаний. Но все живут в таком мире. Когда один из древних мудрецов сказал, что «правда необычней вымысла», он имел в виду именно это.

— Куда бы мы ни пошли, что бы мы ни делали, мы окружены символами, такими знакомыми предметами, что не видим их, не замечаем, даже если на них смотрим. Если бы кто-нибудь мог точно рассказать, что видел и о чем думал, пройдя десять футов по улице, мы получили бы невероятно странную, туманную и искаженную картину. И никто не смотрит на окружающее внимательно, пока не оказывается в таком месте, как этот кабинет. И неважно, что здесь человек смотрит на события прошлого. Он видит их яснее просто потому, что старается увидеть.

— Теперь вернемся к тридцати трем годам. Обнаружить, что у тебя чужие воспоминания, — это самое сильное потрясение. Эго для человека слишком важно, чтобы он смирился с этим. Но подумай: все твое мышление происходит в зашифрованном, закодированном виде, и ключ у тебя только к десятой части. И вот ты столкнулся с закодированным участком, который вызывает у тебя отвращение. Неужели неясно, что найти ключ можно только одним способом? Перестать избегать этого участка.

— Вы хотите сказать, что я… начал вспоминать то, что в чужом сознании?

— Похоже на то. Попробуем разобраться.

— Хорошо. — Меня затошнило. Я страшно устал. И неожиданно понял, что и тошнота, и усталость — все это средства сбежать.

— Бэби три года, — сказал Стерн.

Бэби три, мне тридцать три, я, ты, твою, Кью.

— Кью! — заорал я. Стерн ничего не сказал, — Послушайте, не знаю почему, но мне кажется, я могу добраться. Но не таким путем. Не возражаете, если я попробую что-то другое?

— Ты у нас врач, — ответил он. Я рассмеялся. И закрыл глаза.

Сквозь изгородь казалось, что окна и карнизы дома подпирают небо. Раскинулись зеленые газоны, аккуратные и чистые, и цветы выглядели так, словно боятся потерять лепестки, чтобы не стало грязно.

Я шел по подъездной дороге в ботинках. Пришлось надеть ботинки, и ноги у меня не дышали. Мне не хотелось идти в этот дом, но нужно было.

Я поднялся по ступеням между большими белыми колоннами и посмотрел на дверь. Хотелось бы посмотреть сквозь нее, но она слишком белая и толстая. Над ней окно в форме веера, впрочем, слишком высоко, и окна по обе стороны, но в них вставлены цветные стекла. Я постучал в дверь, оставив на ней грязный след.

Ничего не произошло, и я постучал снова. Дверь открылась, в ней стояла худая высокая цветная женщина.

— Чего тебе нужно?

Я сказал, что хочу увидеть мисс Кью.

— Ну, мисс Кью не хочет видеть таких, как ты, — ответила женщина. Она говорила слишком громко. — У тебя грязное лицо.

Я начинал сердиться. Мне и так не хотелось приходить сюда, приближаться к людям, идти днем и все такое. Я сказал:

— Мое лицо не имеет к этому никакого отношения. Где мисс Кью? Иди и найди ее. Она ахнула.

— Ты не смеешь со мной так разговаривать!

Я ответил:

— Я вообще не хочу с тобой разговаривать. Впусти меня. — Мне захотелось, чтобы тут оказалась Джейни. Джейни смогла бы ее передвинуть. Но приходится управляться самому. Женщина захлопнула дверь, прежде чем я смог ее выругать.

Поэтому я начал колотить ногой. Для этого башмаки как раз очень хороши. Немного погодя она неожиданно снова распахнула дверь. Я едва не упал. У женщины в руках была метла. Она закричала на меня:

— Убирайся отсюда, подонок, или я вызову полицию! — Она толкнула меня, и я упал.

Встал с крыльца и бросился к ней. Она отступила и ударила метлой, но я успел заскочить внутрь. Женщина с криком гналась за мной. Я отобрал у нее метлу, и в это время кто-то сказал:

— Мириам! — Сказано это было гусиным голосом. Я застыл, а женщина впала в истерику.

— О, мисс Алишия, вы только посмотрите! Он убьет нас всех. Вызовите полицию! Вызовите…

— Мириам! — снова послышался гусиный возглас, и Мириам замолчала.

На верху лестницы стояла женщина с красным лицом, в платье с кружевами. Она выглядела старше своего возраста, может, потому, что слишком плотно сжимала губы. Я подумал, что ей тридцать три года — тридцать три. У нее были злые глаза и маленький рот.

Я спросил:

— Вы мисс Кью?

— Да. Что значит это вторжение?

— Я должен поговорить с вами, мисс Кью.

— Не говори «должен». Выпрямись и расскажи, в чем дело.