Виталий Забирко - Тени сна (сборник)

К счастью, воду уже дали. Я нагрел тазик и уже в этот раз вымылся не торопясь и основательно. От горячей воды и медленных движений боль в плечевых суставах постепенно притупилась и хоть совсем не ушла, но теперь я чувствовал себя достаточно сносно.

Осмотр одежды, разбросанной на полу в коридоре, произвел тягостное впечатление. В таком замызганном виде ее не принял бы и старьевщик. Рубашку, конечно, можно было попытаться отстирать, а вот костюм и плащ, похоже, пропали безвозвратно. Развесив одежду на лоджии для просушки — потом решу, что делать, — я напялил на себя свитер, старенькие джинсы и поплелся на кухню.

Открыв холодильник, я застыл в ступоре. Холодильник был девственно пуст. Исчезли не только деликатесы татьяниного сухого пайка, но даже постное масло и кошачья колбаса.

«Бедная Шипуша, — подумал я, — чем же тебя теперь кормить?»

И тут страшное предчувствие закралось в душу. Соскучившись одна в пустой квартире, кошка постоянно терлась у моих ног, а ночью забиралась ко мне в постель. Запоздало пришло понимание, что этой ночью я спал один и с утра ее не видел.

— Шипуша! — с замиранием сердца позвал я, но обычного в таком случае взмуркивания, переводимого мною как «Чего надо?», не услышал.

Первым делом я заглянул за холодильник, а затем полчаса тщательнейшим образом обследовал всю квартиру, в то же время сердцем понимая тщетность своих усилий. Шипуши нигде не было. Неожиданно я вспомнил, как вчера ночью, возвращаясь домой, наступил во дворе на кошку. Тогда я еще удивился — что это за кошка, которая в темноте ни черта не видит? Теперь я понял, кто это был…

Выбежав во двор, я битый час обшаривал все кусты, зовя свою любимицу. Но так и не нашел.

В угнетенном состоянии я вернулся домой. Уже давно заметил, что если случается какая-либо неприятность, то она никогда не бывает в единственном числе. Сломался будильник — значит, через день-два выйдет из строя телевизор или магнитофон. Метко отмечено житейской мудростью: беда идет и за собой беденка ведет. Вчера утром ушел и не вернулся любимый мною человек. А вечером пропало дорогое сердцу существо…

Бесцельно послонявшись по квартире, я зашел на кухню и поставил на плиту чайник. Как ни крути, а жизнь продолжалась. Хотя как ее проживать, я не знал. И не потому, что в доме не было ни крошки, а в кармане — ни копейки. Как вообще жить в этом мире?

Я сел на табурет и ногами зацепил за что-то под столом. Нагнулся и увидел сетку с остатками сморщенной картошки. Странно, но увиденное не добавило мне и толики оптимизма жизни. Только почему-то подумалось, что положи я картошку в холодильник, она бы исчезла вместе с деликатесами.

Подсчитав количество картофелин и прикинув, когда нам могут выдать уже три месяца не выплачиваемую зарплату, я взял две картофелины и очистил их с филигранной скрупулезностью, достойной мастера резьбы по мамонтовой кости. Сварил, как учила Татьяна, съел, а затем выпил и юшку. Видел бы меня сейчас кто из бывших друзей, еще пять лет назад восторгавшихся моим хлебосольством. Теперь друзей у меня не осталось. Многие из них влачат такое же нищее существование, и мы, по интеллигентской своей натуре, стыдимся друг друга. А некоторые… Я вспомнил встречу с Устиновым, и меня передернуло. Мечта каждого пишущего — быть независимым от быта и заниматься исключительно литературой. Где-то там, на «диком» Западе, такого можно добиться. А у нас, когда гонорара не хватит даже на веревку с мылом, чтобы повеситься, остается надеяться только на меценатов. Но они не спешат помогать. Самому же просить — спасибо, позавчера попробовал. Навек зарекся…

Я взял в руки тоненькую стопочку исписанных листков и попытался привести в порядок то, что написал и что появилось за два дня в голове, но ничего не получилось. Работа не шла. Как ни пытался заглушить в себе тревогу о судьбе Татьяны в этом странном Центре по делам беженцев, мне это не удавалось. Не верил я Елене, что с ее матерью все в порядке. Насмотрелся американских фильмов, где в подобных клиниках абсолютно здоровых людей разрезают на запчасти. Нет, конечно, это тоже казалось мне чушью, но в одном я был уверен точно: не могла Татьяна просто так уйти — обязательно бы позвонила.

Я швырнул листки на стол и встал. Пока лично не удостоверюсь, что с Татьяной все нормально, не успокоюсь. Что там я себе говорил с час назад о смысле жизни в этом поганом мире? Вот смысл и появился.

Другое дело, когда все выясню…

Под утро ударили заморозки. Они в мгновение ока высушили асфальт, лишь кое-где оставив сырые проплешины. Впервые за последнюю неделю небо очистилось, и солнце заливало улицы холодным, по-осеннему мертвенным светом, что особо подчеркивал вид голых деревьев, необычно рано и не по своей воле сбросивших листву.

Я сидел на лавочке в небольшом скверике напротив высотного здания Центра по делам беженцев и ломал голову, как туда проникнуть. Парадный вход исключался. Мне и так неимоверно повезло, что вырвался оттуда ночью, а теперь же, да еще с больными руками, нагло идти напролом было равносильно самоубийству. Впрочем, насчет убийства я, пожалуй, преувеличил. Как не обесценилась сейчас жизнь в республиках одиозного СНГ, вряд ли кто на мою личную специально и целенаправленно покусился бы. Скорее всего, в Центре у меня просто отобрали бы карточку, а самого вышибли пинком в зад.

В очередной раз я достал из кармана карточку и стал ее рассматривать. Но теперь я изучал не надписи, а ее фактуру. Карточка была плотной, не сгибалась, и тяжелее, чем положено пластику. Похоже, в нее был впрессован металл. Значит, моя догадка верна — это магнитный ключ от дверей, и именно поэтому карточку хотели отобрать. Никогда до этого я не держал в руках магнитный ключ, но в своем предположении был уверен на все сто.

Я опустил карточку в карман и снова стал наблюдать за зданием Центра. Теперь у меня появилась более конкретная цель — определить, где находится «черный» вход. Не могло его не быть у столь солидного заведения. Конечно, проще всего было обойти здание и посмотреть, но, хотя все окна Центра были зашторены белыми портьерами, я не мог поручиться, что оттуда не заметят любопытствующего прохожего.

Высока все-таки суггестия достоверности американских фильмов — даже на мое сознание, вроде бы трезво мыслящего человека, склонного к глубокому самоанализу, она накладывала органически совместимую кальку псевдореальности, трудно поддающуюся идентификации, а потому, помимо моей воли, смещающую восприятие действительности. Иначе, почему мне подумалось, что из окон Центра кто-то обязательно должен наблюдать за любопытствующими прохожими? В голливудских фильмах ужасов, кишащих параноиками, такое в порядке вещей, и, мало того, в это верится.