Йен Уотсон - Книга Бытия

Вскоре процесс воссоздания прошлого совершенно опьянил меня. И когда Чануси объявила, что Тэм прибывает завтра в полдень на борту «Веселой мандолины», — это подействовало на меня, как холодный душ.

Спешу заметить, что Пэли было позволено появиться в храме без предварительной огласки. Поэтому, разумеется, Чануси не просто так заявилась ко мне с этой новостью, она искала повод, чтобы втереться ко мне в доверие. Буквально! Просто чтобы убедиться, что я начала что-то писать. Чануси и Донна были хорошо осведомлены о моих намерениях, поэтому, если бы я попыталась скрыть, что приступила к работе, это наверняка вызвало бы подозрения. (А скрыть следовало саму рукопись, и мне в конце концов это удалось.) Так вот, я усердно принялась за работу, дерзко вознамерившись соблюдать строжайшую секретность. Секретный компонент работы состоял в том, что готовую рукопись я хранила в безопасности, запирая на ключ в секретере, и не церемонилась, никому не позволяя следить за тем, как работаю. А дерзость была в том, как я разрывала на мелкие клочки бесчисленное множество испорченных листов, ругаясь почем зря своим детским голоском. Это проявление артистического темперамента препятствовало излишнему любопытству, но, что более важно, я заметила, как все эти разорванные клочки исчезали из плетеной мусорной корзины с деловитостью, которую я приписывала не столько страстной любви Ланы и к чистоте, сколько страстному желанию изучить мою писанину, даже отвергнутые варианты. Как только я вошла в работу — и действительно начала писать в хорошем темпе, — я стала поощрять их любопытство, небрежно исписывая между делом несколько листков, совершенно не относящихся к моей книге, чтобы потом специально их помельче изорвать.

Корзина для мусора, которая против моей воли поселилась теперь рядом с секретером, была похожа на огромное волосатое подслушивающее ухо, но зато я не волновалась, что чьи-нибудь глаза заглянут в сам секретер, в то время как я исполняю обязанности жрицы. Хотя Пэли и не умела писать, ее ловкие пальцы определенно могли творить чудеса. Она раздобыла хитроумный замок, искусно изготовленный в Гинимое. Потом ловко заменила на него замок в крышке секретера, к которому, как я полагала, у Донны мог быть запасной ключ. Ключ от нового замка я не снимая носила на шее.

Так что если Чануси и надеялась таким образом втереться ко мне в доверие, она просчиталась. Узнав о приезде Тэма, я настояла на том, что на следующий день буду сама встречать его на пристани. В самом деле, почему бы и нет? Мне надоело отсиживать задницу в храме. Сидя за секретером. (Между прочим, я прогоняла от себя даже Пэли, когда работала над книгой, так что, может быть, не сильно я и притворялась, имитируя буйный нрав.) Сидя на троне. Сидя за обеденным столом. И время от времени сидя на веранде, за игрой в карты с Пэли и папой, или уткнувшись носом в какой-нибудь роман, прежде чем отшвырнуть его и заняться своим собственным. Мне непременно нужно было выйти на воздух!

Посредине утренней аудиенции я внезапно поднялась и вышла, спустилась в свои покои и стала ходить по веранде взад-вперед. Вскоре на горизонте показалась двухмачтовая шхуна и стала круто заворачивать к берегу.

На таком расстоянии я не могла разобрать слова, написанные на ее борту, но зато рассмотрела флаг, что развевался на кормовом флагштоке: вышитая на нем эмблема то ли сильно выцвела, то ли попросту была задумана как контур мандолины. Я метнулась обратно в комнату и позвонила.

Донна распорядилась, чтобы меня доставили к причалу со всеми подобающими почестями, а именно пронесли на плечах через весь город в мягком кресле, прикрепленном ремнями к шестам. Мой паланкин так раскачивало и трясло всю дорогу, что через некоторое время мне, которая никогда не страдала морской болезнью, кроме одного раза — на борту «Серебристой Салли», мне стало страшно — но не от самой качки, — я испугалась, что меня затошнит и на пристани я появлюсь с зеленым лицом. Однако я стиснула зубы и даже сумела улыбнуться и помахать свободной рукой прохожим, которые останавливались, рукоплеща и посылая мне воздушные поцелуи, а потом пристраивались в хвост процессии. Другой рукой мне приходилось стискивать подлокотник кресла.

По крайней мере, даже так мы двигались довольно быстро. К тому времени как нам стало видно пристань, «Веселая мандолина» уже швартовалась. Я закричала: — Высадите меня! Отсюда я пойду пешком! И я пошла, сопровождаемая охраной, что отсекала от меня кильватер горожан. Когда Тэм с огромными мешками в руках появился на верхней площадке трапа, он простоял там больше минуты, загораживая собой проход. Я ждала внизу, Донна с компанией стояли рядом. Позади нас разрасталась толпа зевак. Видимо, Тэм еще не разглядел нас в толпе. Он видел только — отчетливо, как он рассказывал потом, когда мы вместе возвращались к храму, а к огорчению Донны, вместо меня в кресле ехали мешки Тэма, — он видел только трап, спущенный на берег. Тэм отдавал себе отчет, что, пока он на борту «Веселой мандолины», он еще может уплыть куда угодно — даже вернуться в Аладалию. Но как только он спустится по сходням, соединяющим воду и сушу, он станет пленником этого берега. Тэм был уверен, что оставил что-то в своей каюте; и он действительно что-то оставил. Однако это было нечто нематериальное. То, что он оставил, было возвращением домой. Вот почему он так долго колебался, прежде чем сойти на берег.

Он спустился. По старинному обычаю, мы обменялись рукопожатием, моя рука исчезла в его большой ладони. Я немного поспорила с Донной. Охрана подняла его мешки; мы отправились.

Вскоре он начал рассказывать.

— Как же замечательно быть здесь с тобой! — упорно повторял он. Он наклонялся ко мне с высоты своего, как мне теперь казалось, огромного роста. — Это так чудесно, что из всех ты выбрала именно меня! — Он понизил голос до шепота, чтобы слышала только я. — У меня с собой флер-адью, что ты послала мне, я засушил его, и еще сюрприз для тебя. Подарок. Я не надеялся, что смогу когда-нибудь вручить его тебе. Думал, может быть, однажды, в одном из дальних городов ты наткнешься на что-то похожее и поймешь, что это для тебя.

— Звучит таинственно.

— Тайна — это ты, Йалин.

Он выглядел по-настоящему счастливым, когда произносил эти слова. Я решила, что это оттого, что он наконец нашел способ наиболее полно выразить свою невозможную любовь ко мне. Он мог теперь быть рядом со мной, обожая, и преклоняясь, и даже касаясь меня, но целомудренно, как старший брат. Так вот, весьма неожиданно, наши отношения озарились светом невинности. Теперь он мог не зависеть от плотских желаний, потому что не был больше любовником. Возможно, ему этого и не хватало. Но в то же время никто не мог отбить меня у него, так как я стала физически недоступна. Нет повода для ревности. Он исцелился, он снова свободен, ноющая, исступленная сердечная боль утихла.