Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь

— Да не знаю, — отмахнулся Кармаданов. — Это я так, в рифму чтобы. Какие у нас ракетные точки… Запускают там же, где и раньше запускали. Тут думают. Фундаментальными делами занимаются. И еще, знаешь, — собиранием умов.

— Как это?

— Ну, знаешь ведь этот гундеж: пора России снова земли собирать, пора… Провокационный гундеж и бесперспективный. Как их собирать? Войной? Да и зачем, у нас что — тесно? У нас не земель не хватает, а людей… Настоящих людей — особенно. Будет у нас перспектива — земли сами обратно подтянутся. Не будет перспективы — хоть изойди на минометы, никаких земель не соберешь, только возненавидят тебя пуще. Тут явно сообразили собирать умы, потому что без них перспективы не светят. Ты вот все про шарашку гонишь, про сталинскую колючку, а мы с Руфью и Симой летом поедем к Руфиным родственникам в Израиль. Отдохнуть, покупаться… По храмам походить — это же только попробуй вообрази, и уже дух вон от восторга: постоять на Голгофе… омыть ноги в Иордане, там, где Иоанн Иисуса крестил…

— Ты что, уверовал, что ли? — с легкой иронией, но вполне, впрочем, дружелюбно спросил Бабцев, прищурившись и откинувшись на спинку стула.

— Да не в этом дело… Уверовал, не уверовал… Но было же!

— Ах, вот оно что, — с утрированно понимающим видом улыбнулся Бабцев.

— И вот там, помимо Голгофы, как и следовало ожидать, полно наших… Жил-поживал и работал в Союзе, оказывается, совершенно замечательный ракетный конструктор Михаил Гинзбург. Был — да, как и многие, сплыл. И вот на днях заходит ко мне просто-запросто Алдошин… Это научный руководитель корпорации, пижон, знаешь, закваски еще тех былинных времен, когда стиляг на улицах дружинники хватали, а он уже тогда за узкие штаны готов был хоть на сто первый километр. И в то же время — демонстративный демократ. Сидит такой вот, вроде меня, грубо говоря, бухгалтер в своем углу, сводит дебет с кредитом, и вдруг дверь открывается, и заходит семидесятилетний академик, лауреат всего, присаживается по-студенчески на угол стола и говорит: «Покорнейше прошу простить, что помешал, но не найдется ли у вас пары свободных минут, мне бы хотелось попросить вас о небольшом одолжении…»

— Игры больших начальников, — хмыкнул Бабцев.

— Знаешь, вообще-то все на свете — игры, — отозвался Кармаданов. — И я, честное слово, предпочитаю, чтобы начальники играли в «братья на семейном огороде», а не в «юберменьш из высокого кабинета».

— Это конечно, — мирно согласился Бабцев и разлил еще по половинке.

— Ну, ты гонишь… — опасливо засомневался Кармаданов, торопливо дожевывая свой бутерброд. После дневной-то беготни и нервотрепки он уже малость захмелел.

— Ну, я просто так, чтобы в рюмке светилось, — ответил Бабцев. — Хотя вообще-то тебе, по-моему, нынче небесполезно…

— Это точно, — вздохнул Кармаданов, и чувствовалось, что, отвлекшись было разговором, он опять будто лбом ударился о дневную жуть; глаза его съехали с Бабцева и уставились в стол. Потом он встряхнулся. — Все, все… Все кончилось. Все хорошо, что хорошо кончается… — Запнулся. — Кто же это все-таки был?

— Илья Муромец, — пошутил Бабцев. — Причем — бегущий по волнам… То есть по снегам.

— Прощайте, Гарвей… — тихо проговорил Кармаданов. — Мне еще многим нужно помочь… Я тороплюсь, я спешу… Никогда мне не нравился Грин. Все у него так высокопарно, неестественно… Даже обидно. По идее — согласен, а подано так, что тошнит…

— Эй, эй, — Бабцев с улыбкой помахал у Кармаданова перед лицом растопыренной ладонью. — Приди в себя, не улетай в беспредельность. Ты еще предыдущую историю не досказал! Не надо мне про Грина, давай про Алдошина.

— А, да! — спохватился Кармаданов. — Но, собственно, все почти. Я это к тому, что у нас тут совсем не шарашка. Кто бы меня из шарашки выпустил в объятия израильской военщины? А Алдошин… Вы, говорит, я слышал, едете в отпуск в Нетанию… Если у вас найдется там время, не передадите ли вы привет одному моему старому знакомому и коллеге… Только его еще надо найти. Но Израиль — страна маленькая, все друг друга знают, так что, я полагаю, поиск не составит труда… Передайте привет и, если у него сохранилось желание работать в российской космической отрасли, приглашение. Мы, мол, его тут ждем с распростертыми объятиями…

Бабцев засмеялся.

— Ты чего? Ты чего хохочешь?

— И ты мне говоришь, что у вас не шарашка! — проговорил Бабцев. — Да это же типичная вербовка!

— Пошел ты… — обиженно сказал Кармаданов и выпил.

— Нет, ты сам посуди! Человек… как его, ты сказал…

— Гинзбург…

— Человек Гинзбург живет себе, поживает спокойно на исторической родине. И вдруг этакий ком с горы! Является как бы в отпуск, как бы ни при чем невинный персонаж. И соблазняет его вернуться туда, откуда человек Гинзбург — между прочим, в здравом уме и твердой памяти — давным-давно сдрапал, потому что ему тут, я уверен, было тошнехонько… А не поработаете ли вы, мил-человек иудейский, сызнова на наши ракеты, которые мы потом «Хамасу» давать станем… Что тебе велено ему сулить?

— Да ничего! — огрызнулся Кармаданов. — Интересную работу на переднем крае, и только!

— При какой зарплате?

— Не было о том разговора.

— Ну, знаешь, не верю. Но даже если и не было, то, помяни мое слово, ближе к твоему отпуску обязательно будет. Вот так же зайдет к тебе какой-нибудь симпатичный полковник ФСБ, присядет на край твоего стола и уважительно, с дружелюбной улыбкой скажет: а беглых жидочков подманивать лучше всего вот так и так… нет, вы не записывайте, пожалуйста, вы на память…

— Валентин, кончай, — серьезно сказал Кармаданов.

Бабцев помолчал. Пожалуй, и впрямь перегнул палку…

— Ну, не серчай, друган, — слегка пошел он на попятный. Помедлил. — Но ведь это все оттенки. Пусть это будет не полковник, пусть тот же Алдошин. И пусть он скажет не «жидочков», а как-то иначе…

— Нет, — ответил Кармаданов твердо. — Коричневый цвет не может быть оттенком лазурного…

— Коричневый — метафора более или менее понятна, — сказал Бабцев. — А лазурный — это что? Я грешным делом думал, ты коричневому кумачовый противопоставишь.

Кармаданов отрицательно покачал головой.

— Пойми, Валька, — задумчиво ответил он. — Я советскую парашу ненавидел не меньше твоего. И до сих пор ничего ей не простил… Как, впрочем, я и девяностым годам ничего не простил и не прощу. А лазурный — это небо. А за ним — звезды. Наши звезды. Их раскидало черт-те куда. А они друг подругу скучают… не могут не скучать… Я же вот по тебе скучаю. А они, помимо дружбы, еще общее дело делали. Великое.

Бабцев растроганно помолчал.

— Ну, раз так, то ладно, — сказал он. — Убедил.

Молчу.

Некоторое время молчали оба, сосредоточенно отдавшись скромному блаженству неторопливого закусывания. В промежутках между оживленно кидаемыми друг в друга репликами хорошо пьется, но закусывается худо — не успеть выбрать, что схватить, не успеть прожевать. А во? когда сама собой взошла, заполнив кухню, тишина, душевная и теплая, будто летний полдень на одуванчиковой поляне, — нет ничего лучше, чем покатать от Щеки к щеке неторопливо измельчаемый немолодыми уже, но, к счастью, все еще вполне способными к дружеским застольям зубами вкусный ломтик ветчины или копченой колбаски.