Сергей Абрамов - Мир приключений, 1989

Бог весть как попал в епифановский кабинет этот кусочек зрительного зала — четыре соединенных вместе кресла с откидными сиденьями. Но стояли они очень удачно — в углу, возле окна, и, сидя в этом первом и последнем ряду, можно было прекрасно обозревать «пространство сцены», на которой, я надеялся, вот-вот начнут происходить захватывающие события. Это милое совпадение (я ведь, в сущности, приехал сюда зрителем и сразу получил место в «партере») показалось мне хорошим предзнаменованием. Усевшись, я вынул блокнот, приготовился записывать. И почти целый рабочий день мне понадобился на то, чтобы уяснить: записывать, собственно говоря, нечего.

Получив от редакции задание написать о работе уголовного розыска, я решил: сначала никаких расспросов! Только слушать, смотреть, вникать. Нет, есть словечко получше — проникаться! И вот, оказывается, день бестолкового сидения в моем углу ни на шаг не продвинул меня по пути понимания загадочной милицейской работы.

Не видно было ни следа экзотики или специфики. А больше всего обстановка напоминала самое заурядное учреждение: стучит машинка, входят и выходят какие-то люди с бумагами. Сам хозяин кабинета, майор Никита Епифанов (габаритами и солидным видом больше под стать генерал-майору), горой возвышался над своим столом. Телефонная трубка, авторучка, зажигалка — все казалось игрушечным в его огромных и мягких, как у ватного Деда Мороза, лапах. А вслед за всем этим игрушечными казались канцелярский стол, сейф в противоположном от меня углу (я поглядывал на него с затаенным любопытством) и даже капитан Зураб Гольба, маленький, стройный абхазец с большими пышными усами, то и дело заходивший к своему начальнику с какими-то мелкими, «игрушечными» проблемами: подписать запрос, заполнить очередную графу в очередном отчете. Короче, по сравнению с серьезностью задач, которые передо мной поставили, снаряжая меня в командировку, все выглядело ненастоящим.

Сделав этот грустный вывод, я, честно говоря, расслабился и перестал внимательно приглядываться и прислушиваться. Зачем? Не видал я, что ли, канцелярий? Лениво стянул с епифановского стола утреннюю газету, скучая, принялся изучать местные новости. А между тем вокруг меня что-то изменилось.

Отвлекшись, я все же боковым зрением и каким-то верхним слухом фиксировал происходящее. Вот Епифанов, почему-то встав со стула, отрывисто говорил с кем-то по телефону. Вот вбежал, схватил что-то со стола и сразу выбежал с озабоченным видом Гольба. Вот приоткрылась дверь, в ней мелькнуло нахмуренное лицо самого начальника уголовного розыска республики Котэ Абуладзе — и я вдруг остался один. Сцена опустела, все умчались за кулисы. Уж не туда ли, где и в самом деле происходят захватывающие события? Сказать, что мне стало обидно, — значит ничего не сказать. Я сидел на своем первоклассном месте, отшвырнув газету, и с ненавистью глядел на бессмысленный блокнот у меня в руках, когда дверь снова распахнулась. На пороге стоял Епифанов. Несколько секунд он задумчиво изучал меня и наконец сказал:

— Пошли в машину, корреспондент. Хотел посмотреть, что у нас за работа? Сейчас увидишь…

Море начиналось в ста метрах от места происшествия.

В ста метрах от поросшего кустами оврага, вокруг которого сгрудились наши автомобили, оно сверкало и серебрилось сквозь деревья под лучами предзакатного солнца, а его огромная чаша отражала, фокусировала и усиливала в вечернем воздухе прибрежные курортные звуки. Кто-то с размаху плюхался в воду, бухал методично волейбольный мяч, звенели невнятно голоса. Иногда на дорожке, ведущей с пляжа, показывались неторопливые, разомлевшие отдыхающие в шортах, с сумками и надувными матрасами, но путь преграждал сержант в форме. Оттуда, с моря, отдыхающим видны были лишь машины и свет прожекторов, установленных в кустах по краям оврага. Наверное, они думали, что идет киносъемка.

Мальчишка лежал среди пустых консервных жестянок, арбузных корок и прочего мусора, уткнувшись лицом в землю, заострив под майкой худые лопатки. Приседая, щелкал затвором фотограф. Следователь прокуратуры, маленький человек с большим «дипломатом» в руках, на одной ноте, словно молитву, негромко бубнил помощнику протокол осмотра. Ветерок с моря доносил взрывы смеха.

— Заза Квициния, пятнадцать лет, — тихо сказал мне Епифанов. — Пропал вчера вечером, не ночевал дома, мать всполошилась. — Он кивнул Гольбе, как бы передавая дела, а мне бросил: — Пойдем поговорим с ней, с соседями. Тут и без нас разберутся.

Продравшись сквозь кусты, мы выбрались на пыльный истоптанный пустырь. Оказывается, с тех пор как мы подъехали, здесь собралась порядочная толпа — десятка полтора стариков, старух, несколько женщин, двое-трое ребятишек. Все они молча стояли в почтительном отдалении, бесстрастно разглядывая нас, как разглядывают незнакомцев сельские жители. Но мать убитого я определил сразу.

Маленькая, худая женщина в черном вдовьем платье, поддерживаемая с боков соседками или родственницами, стояла ближе всех к оврагу, устремив невидящий взгляд сквозь заросли, туда, где горели прожектора. Рядом неловко переминался с ноги на ногу милиционер, а невысокий плотный мужчина в белой рубашке горячо ей о чем-то толковал. То ли от жары, толи от смущения он постоянно тяжело отдувался, как паровоз, готовый к отправке.

— Цуца, бух, бух, клянусь, не надо тебе здесь стоять! — убеждал он ее. — Потом поедешь в больницу и все сделаешь, как положено. А сейчас пойдем в дом, поговорим. Ты ведь хочешь, чтобы мы нашли убийцу сына?

Постояв еще немного, женщина молча повернулась и побрела к домам на противоположном краю пустыря. Мы двинулись за ней. Мужчина в белой рубашке поотстал от нее и присоединился к нам.

— Нестор Кантария, — представил Епифанов. — Заместитель начальника отделения милиции по уголовному розыску. Это его район.

— Бедная женщина, — вздохнул Кантария и покачал головой. — Три года назад мужа похоронила, теперь вот сын единственный…

Обстановка комнаты — ковер на стене, сервант с хрусталем, полированный стол посередине, плюшевый мишка в углу дивана — давала понять: мол, мы не хуже других, и у нас все как у людей. Но холодно и неуютно показалось мне здесь, и не было ни единой детальки, которая превращает четыре стенки в человеческое жилье. Как ни странно, единственное, что оживляло комнату, была большая фотография давно умершего человека: Квициния-старший, крупнокостный, с орлиным носом, сумрачно разглядывал нас с высоты серванта.

Рассевшись кто где, мы некоторое время сидели молча. Я, например, не решался даже глаза поднять на окаменевшее лицо матери Зазы. Было что-то неприличное в том, что мы пришли сюда в такую минуту, хотя все, и она тоже, понимали, что так надо. Наверное, это и имел в виду Епифанов, когда обещал, что я увижу, какая у них работа.