Сергей Абрамов - Мир приключений, 1989

Вот эти мысли были приятны и повышали настроение, им можно было предаваться в час одиночества, проводимый ежедневно у камина, они восстанавливали силы и заряжали энергией, просветляли голову и смягчали сердце. Но кроме всего этого, была и еще одна причина поручить операцию именно Виктору: секретность. Вернее — сверхсекретность! Доверить операцию можно было только самому надежному человеку, а надежнее сына Невелинг не видел никого во всей Системе, по крайней мере — на уровне исполнителей.

Виктор побледнел и как-то сразу осунулся, когда отец объяснил ему, зачем он вызвал его к себе в кабинет официально, через секретаря, и даже не предложил ему сесть: в этом кабинете не сидел никто, кроме хозяина, здесь было лишь одно, его, Невелинга, кресло, и те, кто имел честь бывать здесь, вынуждены были стоять. Так, по идее Невелинга, не любившего лишних разговоров, все вопросы решались быстрее, засиживаться было негде. Впрочем, идею эту он позаимствовал у революционеров одной североафриканской страны, решивших таким способом покончить с бесконечными чаепитиями чиновников и многочасовыми заседаниями.

Невелинг сразу же заметил волнение сына. Так оно и должно было быть. Значит, он понимает, что такое для него участие в этой операции. Сын слушал молча, опустив глаза, но, когда он на мгновение поднял их, Невелинг увидел, что в них застыл ужас. Что ж, все Должно было быть именно так, удовлетворенно отметил он. Именно так!

— Отец… я не смогу это сделать, — через силу выговорил Виктор, когда Невелинг-старший наконец замолчал. — Ведь это… это убийство!

— Да. К сожалению… — Невелинг-старший тяжело вздохнул, хмуро сдвинул кустистые брови и продолжал, понизив голос, будто разговаривая сам с собою и сам себя убеждая: — Я согласен, убийство — не метод решения проблем в цивилизованном обществе. Но эти методы нам навязали. Если мы не будем убивать, будут убивать нас. Ты знаешь, я ни разу в жизни не выстрелил даже из охотничьего ружья.

— Да, ты признаешь только фотоохоту, — криво улыбнулся Виктор, стараясь не встретиться с отцом взглядом. — И ты приказываешь убивать людей. Гитлер тоже был вегетарианец.

В последнюю фразу он вложил весь свой сарказм, на который только у него хватило сил.

— При чем тут Гитлер! — отмахнулся от этой мысли Невелинг-старший, как от какой-то чепухи. — Я воевал против нацистов во второй мировой войне и имею за это награды. Никто не скажет, что я плохо воевал. Я воевал за то, во что верил, — за свободу и демократию, за право человека жить так, как он хочет…

— А тот… те, кого ты приказываешь убить… — Виктор говорил через силу, с трудом подбирая слова и выговаривая их. — Разве они не верят в то же самое? Разве они не требуют, чтобы им дали возможность жить так, как они хотят? Ты считаешь, что нельзя убивать животных… А людей — можно?

Он поднял взгляд на отца, и теперь в его глазах были боль и тоска затравленного, потерявшего надежду на спасение животного. И Невелинг-старший вдруг ужаснулся и на мгновение пожалел, что затеял это испытание и для сына, и для себя. На мгновение, только на мгновение. Виктор должен, должен пройти через все это — ради собственного спасения, ради своей страны, ради своего народа, своего государства.

И вдруг, помимо своей воли, процитировал любимого Нитцше:

— «Государство — самое холодное из чудовищ. Холодно лжет оно. Я, государство, составляю народ».

Он встал, обошел письменный стол, отделявший его от Виктора, подошел к сыну и взял его обеими руками за безвольно опущенные плечи.

— Так надо, сынок, — тихо и мягко сказал он, глядя сыну прямо в глаза. — Когда-то и я прошел через это, теперь через это пройдешь ты. Есть вещи, которые выше нас, и мы не можем им не подчиняться. От этого нам с тобой не уйти…

Все это вспомнилось Невелингу в те мгновения, что он задержался на ступенях лестницы, отыскивая сына взглядом там, где с недавних пор привык видеть его во время обеда. И сейчас же полегчало: Виктора не было, сын выполнил приказ, не ослушался, а ведь он, Невелинг, все-таки в нем сомневался, боясь признаться в своих сомнениях даже самому себе.

Он улыбнулся… и облегченно вздохнул.

Фрау Инга растерялась, увидев на лице хозяина улыбку, и чуть было не выронила из рук тарелки, которые несла в этот момент от громоздкого мрачного буфета к обеденному столу. А мадам Невелинг вся засветилась, на нее упал столб солнечных лучей, и она засверкала, запылала в нем, будто золотистая пылинка.

— Ну, девушки… — весело сказал Невелинг, громко втягивая носом дразнящие запахи и довольно потирая широкие ладони, — сегодня, я вижу, вы постарались от души.

Он приподнял крышку фарфоровой супницы, расписанной синими пасторалями с ветряными мельницами, заглянул в нее, еще раз потянул носом и подчеркнуто умильно опустил тяжелые, темные веки.

— Да я вижу луковый суп! Настоящий парижский луковый суп! О, чудо!

— Мы с фрау Ингой хотели сделать сюрприз Вику, а его вот… нет, — смущенно и с извиняющейся улыбкой сказала мадам Невелинг. — Я думала, что к обеду вернется, ведь сказал — поехал куда-то за город, недалеко. А он…

— Ничего, — непривычно тепло улыбнулся ей муж. — Никуда Вик не денется, он настоящий мужчина, а настоящие мужчины частенько не ночуют дома! Завтра он будет опять за нашим столом.

И он громко захохотал, видя, как целомудренная фрау Инга заливается стыдливым румянцем.

За обедом он фривольно шутил, и в конце концов Марта стала потихоньку пофыркивать на него, не смея, однако, возмутиться, а фрау Инга, казалось, была рада провалиться сквозь землю, лишь бы только спастись от казарменного юмора развеселившегося хозяина дома. Когда же он, наконец, удалился к подножию королевской пальмы, дабы насладиться добрым английским элем, обе женщины вздохнули с откровенным облегчением, и на душе обеих было светло и празднично.

Старик итальянец, принесший эль, подал Невелингу узкий казенный пакет, прошитый толстыми нитками и запечатанный пятью сургучными печатями.

— Только что доставлено фельдкурьером, сэр, — доложил он полушепотом, преисполненный таинственности и почтения. — Я не осмелился прервать ваш отдых, сэр… Прошу простить, сэр.

Под отдыхом старик имел в виду только что завершившийся обед.

— Спасибо, Антонио, — поблагодарил Невелинг старика и отпустил его благосклонным кивком, не выдавая нетерпения, охватившего его с того момента, когда он еще издали увидел конверт в руке приближающегося с элем садовника.

Этого конверта он ждал, ждал с нетерпением, но куда позже, и то, что принесли его сейчас, ничего хорошего не сулило и могло означать, что произошло что-то неожиданное — возможно даже, провал операции еще до того, как она началась. И Невелинг весь собрался, чтобы как можно скорее понять, что можно еще спасти, что нужно немедленно сделать, если даже остался хоть один-единственный шанс на удачу.