Владимир Бээкман - «На суше и на море» - 84. Фантастика

Дедал застонал, стиснув лицо ладонями. Тогда он поддался животной ярости только на миг, и вот удален на годы от родины, от друзей…

Звонкий голос аэда умолк. Видно, он ждал, что хозяин выйдет на крыльцо и похвалит.

Длинный гимн сложил аэд во славу Дедала, но почему в нем не было ни слова о том убийстве?

Обеспокоенный этой мыслью, Дедал вскочил с узкого ложа. Обнаженный, вступил в столб света и тепла, стоял, раскачиваясь, высокий, статный, тонкий в поясе — юноша, да и только, если бы не серебро в русых кудрях, если бы не глубокие складки от крыльев носа к углам рта.

Почему аэд умолчал об убийстве? О нем же знают все… И Минос, давший ему убежище, вволю наслушался укоров.

Накинув рабочий хитон, он звонко прошлепал по глиняному полу в завешенный пологом угол. Там, на темном полу, распластались огромные пестрые крылья — для Дедала и поменьше — для Икара.

Кожаные крепкие ремни плотно обхватили пояс и руки Дедала, он пошевелил ими. Хорошо! Осталось закончить аппарат, который сможет поддерживать крылья в струе воздуха, — и прощай, Минос! Прощай, Пасифая! Прощай, неволя! Ах, Икар, если бы ты хоть чуточку был похож на искусника Тала! Если б ты хоть чуточку мог помочь отцу! Давно были бы готовы крылья…

— Приветствую тебя, певец! — хрипло поздоровался Дедал и откашлялся, чтобы показать — хрипит не от волнения, а от сна. Он стоял на резном деревянном крыльце в запачканном клеем и глиной хитоне, подперев бока, и аэд, шагнув ему навстречу из тени могучего тиса, восхищенно произнес:

— О, Мастер, если бы я был, как ты, ваятель, я бы воплотил тебя в камне, но я аэд, и я пою о тебе.

Дедал поморщился, сбежал с крыльца. Словно стараясь скрыться от палящих лучей весеннего солнца, быстрым шагом пересек двор, вошел в тень тиса, где готовили утреннее застолье слуги, и пригласил:

— Садись, аэд, поешь, набирай силы.

Того не нужно было уговаривать: после долгого заточения в темницах Миноса он испытывал волчий аппетит и лишь усилием воли заставлял себя есть медленно, пристойно.

Овечий острый сыр, густая пшенная каша с молоком, жареная птица и блюдо янтарного винограда с малым пифосом легкого вина — разве еда для двух крепких мужчин? Вскоре стол был пуст, и слуга смел крошки с досок метелкой.

— Длинный гимн ты сложил в мою честь, спасибо, — начал Дедал и улыбнулся, но серые глаза были невеселы, и аэд, заметив это, вскинул голову, отчего рассыпались по плечам желтые, как пшеница, кудри, — он весь внимание!

— Длинный гимн, — повторил Мастер. — Ты все знаешь обо мне, я много рассказал тебе, даже сокровенное. Так почему не сказал о причине изгнания из Афин? Разве забыл об этом?

— Не-е-т, — помедлив, протянул аэд. — Но это не для гимна.

— Разве у вас, аэдов, есть законы, по которым в гимне разрешается утаить правду, если она горька?

— Законов таких нет, — медленно проговорил аэд. — Но ты спас меня из темницы. Я не могу петь о тебе дурное.

Дедал тяжело налег на стол, так, что спина сгорбилась, плечи поникли.

— А если бы я не спас тебя, что бы ты пел? Что бы сказал об… убийстве? — с трудом разлепив губы, выдавил Дедал.

Певец встал, словно провинившийся ученик. Не зная, куда деть руки, тронул струны кифары, те жалобно дзенькнули, и Дедал вздрогнул.

— Наверное бы… — начал, еще не зная, что скажет дальше, аэд и вдруг, взглянув на притихшего Дедала, на его ссутулившуюся, будто ждущую удара спину, вдохновенно заговорил: — Но ведь всем понятно: главное — твои заслуги, Дедал! Твои изобретения, которыми будут пользоваться благодарные потомки долгие века и петь тебе хвалу!

И певец, довольный тем, что нашелся, что сказать спасителю, уже уверенно тронул струны.

— А если не славу, а хулу? — тихо выговорил Дедал, но аэд уже не слышал — он пел гимн Гелиосу, озаряющему и согревающему все живое.

…Его бросили в темницу за песню о страсти Пасифаи к быку. В ней были насмешки не только над царицей Крита, но и над ее хитроумным супругом Миносом, что объяснил народу столь странное увлечение Пасифаи вмешательством богов: четвероногий избранник царицы, мол, не кто иной, как священный бык самого Посейдона, а любовь к нему внушил Пасифае — дочери Гелиоса! — сам Аполлон!

Если б не Дедал, просивший Пасифаю, а через нее Миноса за юного аэда, сидеть бы тому до скончания века в темнице, которых немало в подземельях нового Кносского дворца. Кто-кто, а Дедал знает, каково там узникам, — сам строил. Правда, застенки — по указанию Миноса. По его же распоряжению — лабиринт для несчастного плода любви Пасифаи — Минотавра, человека-быка, что теперь мечется в запутанных ходах подземелья и, не находя пути на волю, страшно ревет от безысходного гнева. И от этого рева содрогаются не только критяне, но и мореходы далеко от острова. Они и пустили страшный слух: мол, тех семерых юношей и семерых девушек, что Афины принуждены ежегодно присылать Миносу для обучения ремеслам, на самом деле пожирает Минотавр.

…Аэд на высочайшей ноте закончил гимн Гелиосу, а тот, будто все слышал в поднебесье, появился из-за тучи, и загорелись золотом волосы аэда, ресницы синих глаз и пушок на румяных щеках.

— Тебе не понравился мой новый гимн. Мастер? Ты мрачен! — участливо спросил певец.

— Я в неволе, аэд, она не лучше твоей темницы. Разве я могу быть счастливым?

— Но Минос так чтит тебя! — удивленно воскликнул певец.

— Пой, — попросил Дедал. — Пой. Ты хорошо поешь…

Но к звонким звукам кифары примешался пронзительный скрип, будто стая чаек противно запищала над домом. Первым уловил его аэд, тонкая рука замерла на струнах, румянец спал.

— То обоз от Миноса, — вслушавшись, успокоил его Дедал. — Экономят оливковое масло слуги басилея — не смазывают этих новых тележек — четырехколесных, ведь у каждой на два колеса больше! — пошутил Дедал.

— Обоз?

— Да. Минос посулил богатое вознаграждение за строительство дворца, к тому же сегодня срок выдачи содержания на неделю. Тим, разбуди Икара, — обратился он к старому слуге. — Скажи, подарки от Миноса прибыли. А вы отворяйте ворота, — бросил он другим рабам.

— Господин, подать парадную одежду? — вернулся с дороги Тим.

— Не надо, — усмехнулся Дедал, оглядев свой рабочий хитон. — И так хорош.

В распахнутые ворота уже въезжала нарядная колесница, управляемая молодым возницей. В ней важно восседал эконом басилея. Разгоряченное от зноя и вина лицо под белой широкополой шляпой пылало жарче его пурпурного плаща, и Дедал чуть заметно усмехнулся. Подбежавшие рабы приняли коротконогого эконома на руки и опустили наземь, как драгоценный сосуд. Дедал, встав из-за стола, шагнул навстречу, вежливо наклонив голову.