Александр Етоев - Бегство в Египет

Я вздохнул: жалко было игрушечного парашютиста.

Черепаха Таня все тянула голову к скверу, к прелой куче с блестками бутылочного стекла.

— Видишь? Ничего нет, — успокоил я черепаху Таню, протыкая вязовым колышком пахучую горечь листьев.

И тут мы оба — я и она — услышали долгожданный звон.

Странный он был, печальный, с каким-то замогильным подвывом

— уж на что черепаха Таня была хладнокровное существо, а и она не выдержала, спрятала голову под низкий козырек панцыря.

Трамвай завернул с Садовой и, моргая пустыми фарами, нехотя поплелся вперед.

Вел он себя непонятно, трамваи так себя не ведут: то делал громкий рывок, то намертво примерзал к рельсам, а то начинал раскачиваться — опасно, из стороны в сторону, дрожа все мельче и мельче и судорожно дребезжа стеклами.

Я посмотрел на номер. Номер был почему-то тринадцатый. Удивиться я как следует не успел, потому что водил глазами — высматривал по сторонам Женьку. Я еще продолжал надеяться, что Женька все-таки подойдет.

Вагон с несчастливым номером остановился напротив нас. Всхлипнула гармошка дверей, резиновые мехи сложились и улица откликнулась эхом.

Из трамвая никто не вышел, а входить в него было некому. Я вздохнул, надо было возвращаться домой. Сейчас вагончик уедет, помашу ему на дорожку ручкой и тоже тронусь — поздно уже.

Но трамвай будто в землю врыли. Или кончился в проводах ток. И людей в трамвае было не видно, лишь неясно маячила впереди кукольная фигурка вагоновожатого. Двери были раскрыты настежь, и я решил заглянуть. Подошел, залез на ступеньку, сунул краешек глаза внутрь. И почувствовал толчок в спину. Двери за мной закрылись.

— Все, пионер, приехали. Конечная остановка, — сказал мне знакомый голос.

И день превратился в ночь.

В ночи горели два спичечных неподвижных глаза. Сколько было времени, я не знал. Пахло камнем, сырой землей и почему-то нашей школьной столовой.

Два глаза пододвинулись ближе. Я протянул к ним руку и почувствовал шершавую кожу. Я узнал черепаху Таню.

— Где мы? — спросил я ее и испугался своего голоса. Было в нем что-то чужое, но Таня его узнала и лизнула меня ниточкой языка.

Я взял ее на ладонь и погладил островок панцыря. Вдвоем было не так страшно — даже в этой неживой темноте.

Я прислушался — где-то пела вода. Значит, жизнь в этом мире есть.

— Будем искать выход. Идем, — сказал я веселым голосом, чтобы она не думала, что я трушу.

И мы пошли: она — у меня в руке, я — растопыренной пятерней тыча наугад в темноту.

Скоро мы увидели свет: маленький, чуть заметный, будто его прятали в кулаке.

Запахло водой и ветром.

Мне сразу сделалось хорошо, и я зашагал быстрее.

Когда мы дошли до света, радости моей поубавилось. Перед нами была грубая гранитная стенка и бойница величиной с носовой платок. В бойницу летели брызги и таяли на железных прутьях, которые ее сторожили.

За стеной плескалась вода. Фонтанка, я узнал ее сразу — по голосу ленивой воды. А свет, к которому мы пришли, был желтой тенью зажженных на берегу фонарей.

Я даже определил место, где мы сейчас находились: примерно, между Климовым переулком и въездом на Египетский мост.

Моста отсюда было не разглядеть — слишком узкой была дырка в граните и мешали отсветы на воде. Египет тоже скрывал вечерний туман и дымка береговых тополей.

Что делать, размышлял я. Стоять здесь, смотреть на Фонтанку и ждать случайного катера? А дальше? Ну будет этот случайный катер, ну увидят с него за решеткой чью-то бледную тень лица, ну, допустим, даже и выслушают. Но какой идиот поверит во всю эту историю с чемоданами? Я бы на их месте ни за что не поверил.

Только теперь мое место здесь, в этой каменной мышеловке, и такое это место чужое, что покуда не вернулся мой давешний трамвайный знакомый, надо отсюда как-нибудь выбираться. И чем скорее, тем лучше.

И мы отправились обратной дорогой на поиски своего спасения.

Мы шли, спотыкались о какие-то корни и скользкие железные трубы, перешагивали в темноте ямы, в них светилась и шевелилась тьма, закрывали руками голову от хохочущих летучих существ, бежали, падали, поднимались, насмерть разбивались о стены, плакали в загаженных тупиках, и когда сил уже не осталось, а осталось только лечь умереть, я увидел высоко над собой маленькую сиротливую звездочку, висящую на безлюдном небе.

Мы стояли на дне колодца, из которого выпили воду; его стены были сложены из больших бетонных колец, и наверх, вделанные в бетон, вели узкие металлические ступени.

Пересадив черепаху Таню с руки себе на плечо, я проворно, по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.

Она была уже совсем близко, когда голова моя уперлась в холодный камень, и я понял, что до неба нам не добраться.

Звезда была за решеткой. То есть, наоборот, за решеткой была не она, за решеткой были мы с Таней.

Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не звезда, это тускло светилось окошко — одинокое среди темной вереницы других.

Место было очень знакомое. Настолько знакомое, что сердце мое сжалось, как загнанный в западню зверек.

Это был школьный двор, наш — я знал в нем каждую каплю в осенних лужах и каждого беспризорного воробья.

Решетка, через которую мы смотрели, была зарешеченным входом в бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко — у Василия Васильевича на шее. Это его окошко бросало нам крохи света.

Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.

Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне уже ничего не хотелось, я стал той самой лягушкой, которая, угодив в молоко, покорилась своей судьбе.

Я сидел и смотрел на пятно, и чем дольше я на него смотрел, тем больше оно меня раздражало. Сначала я не понимал, почему, потом, когда пригляделся, понял.

Это было не игрой света и не облепленной мухами паутиной. На стене висела мишень — квадратик серой бумаги, какие вешают для стрельбы в тире. Только посередине, где положено быть десятке, был нарисован маленький человек в розовом пионерском галстуке и в серой школьной одежке. В том месте, где под форменной курткой было спрятано его сердце, на мишени чернела дырочка с рваными обугленными краями. Нетрудно было понять, что дырочку оставила пуля.

А сверху на бумажном листке шли крупные и прямые буквы: «СМЕРТЬ ШПИОНУ».

Если шпион это — я, то смерть, значит, тоже — мне. Весело, ничего не скажешь.

И мне стало очень грустно. Так грустно, что я взял черепаху Таню и прижался к ней холодной щекой.

Под твердой корочкой панцыря я услышал Танино сердце. Оно тикало, как медленные часы — дома, у нас на буфете, из-за них я вечно опаздывал на первый урок.

Мне стало до боли жалко это маленькое живое сердце. Я сорвал со стены мишень и растоптал ее каблуком.