Роберт Янг - Богиня в граните

Он не был до такой степени наивным, чтобы думать, будто перемена окружающей обстановки в один миг вытащит его из литературной летаргии. Он всегда знал, что слова и фразы, которые он закладывал в редактирующую машину, должны исходить от него самого, из самой глубины его. Но он надеялся , что две неудачи подряд (вторая книга на самом деле была неудачной, несмотря на быстрый финансовый успех) должны подвести его к состоянию, при котором не должно случиться третьей.

И в этом он ошибался. Его летаргия не только не исчезла, но и стала еще хуже. Он заметил, что все реже и реже выходит из дома, все более и более предпочитая уединение в своем кабинете, со своими книгами. Но не с редактирующей машиной. Теперь он читал и перечитывал классиков. Он читал Толстого и Флобера. Достоевского и Стендаля. Пруста и Сервантеса. Бальзака. И чем больше он читал Бальзака, тем больше росло его удивление, что этот маленький толстый краснолицый человек мог оказаться столь плодовитым, в то время как сам Мартин оставался таким же бесплодным, как белый песок на пляже под окнами его кабинета.

Каждый вечер, около десяти часов, Ксилла приносила ему бренди в большом, зауженном кверху бокале, подарок Лели в последний день рожденья, и он усаживался в кресле-качалке перед очагом (Ксилла в начале вечера разводила огонь из сосновых веток), погружался в раздумья и потягивал коньяк. Временами он погружался в короткий сон, а затем, вздрогнув, просыпался. В конце концов он вставал, проходил через холл к своей комнате и ложился спать. (Вскоре после их переезда Лели начала работать сверхурочно и редко появлялась дома раньше часа ночи.)

Воздействие на него Ксиллы происходило постепенно, в совокупности самых разных моментов. Поначалу он даже не осознавал этого. Однажды вечером он обратил внимание на ее манеру ходить - слишком легкую для такого тяжеловесного созданья, почти ритмичную; в другой вечер - на девственную округлость ее колоссальной груди; а в последующий - на изящный изгиб бедер амазонки под грубой юбкой. Наконец наступил вечер, когда импульсивно, или так ему показалось в тот момент, он попросил ее присесть и немного поговорить с ним.

- Если ваам так угоодно, сар, - сказала она и присела на подушечку у его ног.

Он никак не ожидал этого, и поначалу был повергнут в смятение. Однако постепенно, по мере того как коньяк начал всасываться в кровь, он воодушевился. Он заметил игру огня в ее волосах и был неожиданно удивлен, найдя в них что-то гораздо большее, чем один лишь тусклый коричневый цвет; теперь в нем появился красноватый оттенок, спокойная скромная краснота, которая сгладила утяжеленную грубость ее лица.

Они говорили о самых разных вещах, большей частью о погоде, иногда о море; о книге, которую Ксилла читала когда была еще маленькой девочкой (и то была единственная прочитанная ею книга); о Мицар Х. Когда она рассказывала о своей планете, что-то случилось с ее голосом. Он стал более мягким и более детским, а ее глаза, которые он считал тусклыми и безынтересными, посветлели и округлились, и он даже заметил в них след голубизны. Мельчайший след, разумеется, но это было начало.

Он начал просить ее оставаться каждый вечер, и она всегда охотно соглашалась, всегда занимая место на подушечке у его ног. Даже сидя, она возвышалась над ним, но он больше не считал ее размеры тревожащими его, по крайней мере они не тревожили его в том смысле, как раньше. Теперь огромное ее присутствие оказывало на него успокаивающее воздействие, создавая некое умиротворение. Он все с большим нетерпением ожидал ее ночных посещений.

Лели же продолжала работать сверхурочно. Временами она не приходила почти до двух часов. Поначалу он беспокоился о ее задержках; он даже выражал неудовольствие по поводу того, что она так много работает. Однако в конце концов он перестал беспокоиться по этому поводу.

Но неожиданно Лели вернулась домой рано - в ту ночь, когда он впервые коснулся руки Ксиллы.

Ему уже давно хотелось притронуться к ней. Вечер за вечером он разглядывал ее руку, неподвижно лежащую на колене, и он вновь и вновь восхищался ее симметрией и изяществом, прикидывая, насколько она была больше его руки и была ли она мягкой или грубой, теплой или холодной. Наконец наступил момент, когда он не смог больше контролировать себя, наклонился вперед и потянулся к ней... и неожиданно ее пальцы переплелись с его пальцами, словно пальцы великана с пальцами пигмея, и он почувствовал ее тепло и ощутил ее близость. Ее губы были совсем близко, ее лицо великанши, ее глаза отливали теперь яркой голубизной, голубизной голубых озер. А затем заросли ее бровей коснулись его лба, и красный кратер рта плотно покрыл его губы, смягчаясь и тая, и ее огромные руки заключили его в пространство между двух близнецов, вершин ее грудей...

А потом Лели, которая в шоке замерла прямо в дверном проеме, сказала: "Я соберу свои вещи..."

Ночь была холодной, и крупицы инея парили в воздухе, давая отблески света звезд. Мартин вздрогнул и сел. Он взглянул вниз, в бледнеющие под ним глубины, а затем поднял глаза к бездыханной красоте вершин-близнецов. Через минуту он встал и повернулся к склону, инстинктивно подняв вверх руки в поисках новых опор.

Но его руки ощущали лишь один воздух.

Он вздрогнул. Никаких выступающих частей больше не было. И не было больше склона. Перед ним не было гребня. Перед ним лежало плато лица Девы, бледное и жалкое в свете звезд.

Мартин медленно брел через плато. Вокруг него, словно блестящий дождь, падал звездный свет. Когда он добрался до кромки кратера рта, то прижал губы к холодному безответному камню. "Воскресни, любовь моя!" - прошептал он.

Но Дева под его ногами осталась неподвижной, как и должно было быть по его разумению, и он пошел дальше, мимо гордого пика ее носа, напрягая глаза в поисках первых отблесков голубых озер.

Он шел в оцепенении, его руки, словно плети, свисали по бокам. Он едва осознавал, что шел вообще. Зов озер, теперь, когда они оказались так близко, подавлял все. Красивейшие озера, с их манящими голубыми глубинами и обещанием вечного восторга. Неудивительно, что Лели, а позднее и Ксилла, приелись ему. Неудивительно, что ни одна из многих других смертных женщин, с которыми он спал и проводил время, не могла дать ему то, что он хотел. И нет ничего удивительного, что, после двенадцати напрасно потраченных лет, он вернулся назад, к своей истинной любви.

Дева была несравненна. Подобных ей больше не было. Никого.

Теперь он был почти около скуловой кости, но пока не обнаружил отблескивающего в звездном свете голубого оттенка, нарушавшего однообразие плоскогорья. Глаза его уже болели от напряжения и ожидания. Руки бесконтрольно дрожали.