Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)

— Ага, подтвердил я. — Точно. К нему самому.

И замолчал.

Он меня сразил этим своим «одевятнадцативековиванием». Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.

— К нему самому, — осторожно повторил я. — А, да! Ну вот хорошо…

— Хорошо, — с угрозой подтвердил Манолис.

— Вот хорошо, — продолжал я. — Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.

— Дурнаго? — негодующе взвыл Манолис. — Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?

— Дурнаго здесь мнаго, — томно встряла Тамарочка. — Я, например, назад не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!

Тут и Вера вздумала посоревноваться с Тамарочкой в искусстве стихосложения.

— Если хочете дурнаго, опасайтеся люмбаго, — с великосветской ухмылочкой выдала она.

Я, наверное, тоже был от выпитого немножечко не в себе, потому ни с того ни с сего что поспешил ознакомить общество со своим новым рекламным виршем. Я воскликнул:

— Никогда не делай культ

Из машины ренаульт.

Если ты не идиот,

Пересядь на певгеот! Вот!!!

— Что! Здесь! Дурнаго???? — почти вопил Манолис, не слушая никого. — Да вы еще «назад к природе» скажите, черти зеленые!

Я пожал плечами.

— Авек плезир. Назад!! К природе!!

В стену постучали.

Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она казалась нам исполненной великого и сладкого смысла. Только изредка, словно удары далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы тревожного и торжественного чувства — в эти секунды с безумной яркостью вставала передо мной картина нашей попойки. Цвета, контуры, ароматы, прикосновения… звуки! — каждое из ощущений пронзало. Именно что пронзало.

— Ах, как хорошо мы говорим! — вдруг пропела Тамарочка, горделиво поправив великолепную прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки — ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею — абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.

И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.

Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:

— Не вырвусь, не вырвусь

Из томного плена

Володина толстого, гордого члена!

Я зааплодировал, а Манолис скривился:

— Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!

Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:

— И негуманно. По отношению к окружающим.

— Я объсню почему, — по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики. — Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.

Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:

— И почему?

— Очпросто. Потому что цель, — с пьяной скучностью объяснил Манолис. — Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения…

— Почему это мифического? Ничего не мифического, — возразил я.

Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.

Он меня не услышал. Он со значением продолжал:

— Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.

— Говори за себя! — с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.

— А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!

Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.

— А почему бы и вправду — не сейчас? — сказала она. — Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.

При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.

— Вот-вот, — подтвердил он. — Почему бы.

Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.

— Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!

— Ну, так далеко ты не помнишь, — сострил Манолис.

— Нет, правда, я вся ваша!

Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.

— Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше — у меня или у вашей?

Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.

Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.

Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.

— Ну… ну… ну… ну вот…

Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.

— Вы извините, это у нее нервное, — торопливо заобъяснял заботливый Манолис. — Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор…

— С вашей… ктой? — испуганно спросила Вера.

— Ктой?! — эхом повторил вопрос я.

— Это моя жена. Мы супруги, — сказал Манолис. — Только вот нервы у нее с тех пор никуда.

Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.

— А теперь я должен извиниться, но нам пора, — в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг. — Я тут ваш стакан уронил.

— Да ладно, брось, мы уберем, — сказал я.

— Нет, что вы, как можно. Я же…

Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.

— Что бы это… Мы ведь вроде стаканами пользовались.

В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.

Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.

Тамарочка оживилась и всплеснула руками.

— Ой, какая прелесть! — запела она. — А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!

Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.