Семен Слепынин - Паломники Бесконечности

— Теперь у вас дело пойдет, — улыбнулась она.

— Не очень-то пойдет, — пробурчал Мистер Грей. — Легкомысленный стал Руди. Кузнечик!

— Кузнечик! — хохотала Катя. — При чем тут кузнечик?

— Прыгает мыслями, как кузнечик, — хмуро бормотал Мистер Грей.

— О Мистер Грей, — удивилась Катя. — Ты не только красавчик. Ты еще и поэт. Какое сравнение!

— С такими несерьезным шефом еще не таких поэтических вольностей и сравнений нахватаешься. От него у меня появились эти поэзы. Заразился, — продолжал бубнить Мистер Грей.

— Не ворчи, — рассмеялся Руди и обнял Мистера Грея. — Не ворчи, дружище. А ты, Катя, не слушай этого нытика. Дела у нас теперь пойдут, — убеждал он сестру, хотя и сознавал, что копается он с Мистером Греем скорее по привычке. Не на машину он надеялся, а на что-то новое, почти сказочное.

Вспомнился мудрый дед, перевернувший его привычные представления. Человек — господин пространства, но раб времени. Верно, согласился Руди и словно увидел такую картину: бурный поток времени несет человека, словно соломинку, из прошлого через пороги и водовороты настоящего в неведомое будущее. Юноша зябко передернул плечами. Неуютная, обидная для человека картина, но с этим ничего не поделаешь. В этом Руди убедился на собственном многолетнем опыте. Тут уж дед прав.

— Не сходить ли к нему? — вслух подумал Руди.

— К кому? — улыбнулась Катя. — К старому тополю? Тебе там хорошо думается? Сходи.

Отправился туда Руди уже под вечер, когда в травах затихли легкомысленные, по выражению Мистера Грея, кузнечики и закат золотыми брызгами расплескался по верхушкам тополей. На прежнем месте сидел дед.

— Так и знал, что придешь, — рассмеялся он. — Не терпится молодцу. Не терпится. Садись, поговорим.

— Я согласен, дедушка, что чудовищная радиация крепко подстегнула, ускорила эволюцию. Но неужели на планете никого больше нет, кроме тебя? Ведь мыслящее существо не может жить без общества себе подобных.

— Верно, не может. У меня много друзей в прошлом.

— А здесь? В настоящем? Мама говорила, что весь растительный мир здесь сильно переменился.

— Имеешь в виду моих соседей? Несмышленыши еще они, далеко им до мысли и до человеческого образа. Вот этот ближний ко мне тополь иногда выходит в пространство в образе сороки.

— Сороки? Это она трещала мне человеческим голосом? Мне не почудилось?

— Она, проказница. Приручил я ее, научил говорить то моим голосом, то голосом твоей сестры. Хочешь послушать? Эй, подружка! Где ты? Садись на меня.

Откуда ни возьмись — сорока. Уселась на нижнем суку старого тополя, увидела Руди и застрекотала, заговорила голосом сестренки:

— Ну и дур-рачина ты, Руди! Дур-рачина!

— Но-но! Не оскорбляй. — Дед погрозил птице пальцем. — Он сейчас поумнел. Убирайся, грубиянка.

Сорока послушно улетела, а Руди спросил:

— Ну а на планете есть еще подобные тебе?

— Есть, совсем рядом. Видел на берегу реки старую-престарую вербу?

— Видел. Она вот-вот упадет в воду. Склонилась и сгорбилась, как старушка.

— Она и в человеческом образе уже скрючилась. И не старушка она, а старая ведьма, — проворчал дед.

— Что так? — улыбнулся Руди. — Поссорились, что ли?

— Поругались, — нахмурился дед и вдруг захихикал. — Влюбились дуры в аксельбанты. Какие аксельбанты, спрашиваешь? Живет в недалеком прошлом ясень. Высокий такой, стройный. Он и в человеческом образе стройный. Ничего не скажешь, видный мужчина, в нарядной морской форме и с аксельбантами на груди. В эти побрякушки и влюбились старые дуры. Хи! Хи! Хи!

— А кто вторая дура? — с улыбкой спросил Руди.

— Лично ее не знаю. Растет она пальмой далеко отсюда, в океане, на крохотном островке. В молодости, говорят, была красавицей и звали ее Пальмирой. Но сейчас старуха.

— С бугристыми жилистыми корнями, с мохнатым скривившимся стволом, — подхватил Руди, вспомнив Лазурный берег, островок и древнюю пальму.

— Точно! — удивился дед. — Мне ее так и расписывали. Но ты-то откуда ее знаешь? Ах да! Вы, кажется, отдыхали на берегу океана. Недалеко от берега тот самый островок, а на нем та самая старуха пальма. От мужчины-ясеня она вообще без памяти. И не столько аксельбанты ей полюбились, сколько яхта.

— Яхта! Так это приплывал он! Он! — воскликнул Руди и рассказал удивленному деду происшествие с призраком. — Это он напугал нас. Чем? Да тем, что очень похож на меня.

— Вряд ли это он, — подумав, покачал головой дед. — Его расписывали мне эти дуры словно картинку. Не похож он на тебя. К тому же он вообще никогда не был у нас, иначе поднял бы здесь такой тарарам!..

— Тарарам? Он очень шумный?

— Не говори. Просто сладу нет. За это и не любят его, никто с ним не дружит, кроме одной девчонки, ее, видишь ли, тоже ордена и аксельбанты прельстили. Черт бы с ними, с этими аксельбантами, но сам-то он уж больно шумный. Неуемный какой-то. Энергия в нем, видишь ли, так и кипит. Так и кипит. Представляешь, что он наделал? Проник в будущее, когда уже люди появились. Как он пробрался туда — уму непостижимо. Проник туда тайно… Представляешь, какой жулик? Украл у людей топор, пилу, еще что-то и начал вокруг себя деревья рубить. Каков негодяй! А? Ему плевать, что деревья живые, им тоже больно. Треск, грохот, щепки летят… Этому негодяю, видишь ли, яхта нужна. И полюбилась яхта этой дуре Пальмире, полюбилась пуще аксельбантов. Кстати, ясеня она почтительно называет по имени.

— А как его зовут?

— Забыл что-то… А, вспомнил! Старпом!

— Старпом! — Руди вскочил как ужаленный. — Мистика какая-то! Чертовщина!

— Ты что всполошился?

— Да так, дедушка, — успокоившись и присев, сказал Руди. — Совпадение. Так называли одного моего знакомого.

— Нехороший твой знакомый, — проворчал дед.

— Уж хуже некуда, — усмехнулся Руди. — Давай поговорим о другом, о нашем деле.

— А не попить ли нам чайку?

— Чайку? Ах да! Твои собратья-деревья даже яхты строят, а уж чайку заварить — для вас пара пустяков.

Дед собрат около старого тополя сучья, сухие листья, потом дал Руди неведомо откуда взявшийся котелок:

— Сбегай за водой, а я костерок разожгу.

Руди подбежал к реке. На воде дробились и колыхались лучи заходящего солнца. Заметно вечерело. Вот уже на небе выступили крупные звезды. Слева Руди увидел склонившуюся над водой ту самую дряблую вербу и… ее человеческую ипостась — старую-престарую сгорбившуюся старушку. Она вглядывалась в сторону тополиной рощи и ворчала:

— Огонь палит… Тьфу, старый дуралей.

— Шпионит за мной, старая карга, — нахмурился дед, когда Руди, вернувшись, рассказал о старушке. — Шпионит, а потом доносит своему этому… яхтсмену.

Дед поставил на камни над огнем котелок, насыпал заварку — какие-то зерна и травы. Пока закипала вода, он рассказывал о своей молодости: