Алексей Смирнов - Ядерный Вий (сборник)

— Я понимаю, — кивнул методист. — Я не говорю, что он родился с аутизмом. Я говорю про общий фон…Были, вероятно, какие-то предпосылки…Вот вы говорите: тихий…

— Ну, да, — нехотя согласился Папкин, которому было неприятно признать, что да, какие-то предпосылки были, но он их проглядел.

— А чем он занимался, когда был тихим? От этого вопроса, сформулированного сугубо профессионально, Мамкин заметно смешалась.

— То есть — как?

— Ну, что он делал? Вот его привели из садика, раздели… а он?

Папкин пожал плечами:

— Так… в основном, сидел. В уголке или на диване. Телевизор смотрел. Книжки листал.

— Какие книжки?

— Не беспокойтесь, самые обычные, — Мамкин промокнула глаза. — Господи, какие же могут быть книжки. Бармалей, Маршак, отважные пузырьки…

— Что-что? — методист вскинул брови. — Что за пузырьки?

— Эти, с которыми сейчас все носятся, — махнул рукой Папкин. — Глупость, но, по-моему, безобидная. Пузырьки на планете квадратиков, Пузырьки и космические кубики… Пузырьки и хищные шарики Альтаира…

— Столько всего, — вздохнул методист и покачал головой. — Не в курсе, упустил. Всего не охватишь. Персонажи размножаются, как хомяки. Бог с ними, что он еще делал? Вы говорили про телевизор.

— Мы ему ничего такого не разрешали, — Мамкин, рассказывая, заново переживала и заново открывала предысторию. Собственные слова вылетали, словно чужие и превращались в страшные пузырьки, прилетевшие с планеты квадратиков. — Никаких ужасов. Он, конечно, смотрел рекламу, но ни разу не испугался… Детские фильмы, мультики, опять же пузырьки — сериал. Страшные новости выключали. В общем, мы следили…

— Понятно, — методист рисовал в блокноте геометрические фигуры. Первым шел круг, заключенный в квадрат; второй квадрат превращал первый в восьмиугольник, который методист обвел новым кругом. Повисла тишина.

— Продолжайте, я слушаю.

Папкин развел руками:

— Собственно, все… Он становился все тише и тише. В саду ни с кем не играл, постоянно один… Что-то строил из кубиков и колец. А дома сядет — и целыми вечерами рисует какие-то конструкции.

— Например? — Да вот вроде ваших, — Папкин кивнул на блокнот методиста.

— Даже так? Замечательно, — усмехнулся тот. — Вы знаете, что это такое? Это мандала. Или, если можно так выразиться, мандалоподобные фигуры. Когда сознание отпускает вожжи и начинаешь бездумно водить рукой, рисуя все, что ей вздумается, картинка может многое рассказать… Мандала — это ядро личности, Бог, если хотите. Это нечто цельное, законченное, неделимое, сидящее глубоко внутри нас. И вот оно рвется наружу, дает нам знак, желает быть осознанным…

Папкин мрачно рассматривал бедную комнатку, маленькую кушетку, облезлый стол. В коридоре гремела ведром уборщица, за окном кто-то рычал и швырял ящики. Он поежился. Его предупреждали. Друг дома, кандидат философских наук, долго отговаривал его, убеждал не ходить к этому типу. "Проклятые позитивисты! — ругался философ. — Эти хищные твари подобрались к ядру человеческой личности, божественному, и ходят вокруг — то лизнут, то понюхают, и как бы уважают, но в глазах-то — голод, алчность бездонная! Лиса и виноград, мартышка и очки!"

А Мамкин вдруг вспомнила:

— Он как-то раз пожаловался, что кто-то рассказал ему про красную руку!

— Страшилку? — понимающе уточнил методист.

— Да. Из этих. Там еще простыня, гробик с крыльями, черная занавеска. Ну, вы знаете, в лагерях ими все бредили. В пионерских. Я думала, что все уже в прошлом, и даже поразилась — надо же, какая живучая чушь.

— Когда он вам пожаловался?

— Я точно не помню. Наверно, где-то год назад. Господи, после этого-то с ним и началось! — сообразила Мамкин.

Методист помолчал с многозначительным торжеством. — Сколько ему сейчас — пять?

— Пять и три месяца.

— Где он сейчас?

— Ждет в коридоре. С бабушкой.

— Вот как? — методист поднял брови. — И бабушку взяли?

— Он с нами боялся, — объяснил Папкин.

— Ага. Ну, к этому мы еще вернемся. Давайте пока про красную руку. Что она делала, эта рука?

Папкин нервно рассмеялся.

— Вы не поверите, но она тоже рисовала фигуры, только невидимые, в воздухе.

— Похожие на мандалу? — вопрос был полуутвердительным.

— Я не уверен, но вроде бы да.

— Он как-нибудь объяснил вам, что это значит?

— Нет, он ничего не объяснял, — сказала Мамкин. — Он только рассказал, что в садике ему говорили про красную руку, и теперь она ему снится. Или появляется прямо перед самым сном, чертит круги в воздухе

— Уже что-то, — методист отодвинул блокнот и впился в Мамкин взглядом, давая понять, что вступление закончилось, и начинается серьезный допрос. — Роды протекали нормально?

— Более или менее, — испуганно пробормотала Мамкин.

— Вам делали кесарево сечение?

— Боже упаси, нет. — Накладывали щипцы?

— Нет, все было нормально.

— Почему же тогда "более или менее"?

— Я с ним немного не доходила, — призналась Мамкин. — Недели три. На меня вдруг залаяла собака, и сразу начались роды. То есть схватки.

Методист углубился в детали. Испуганный Папкин завороженно слушал. Ему открывались подробности, о которых он не имел ни малейшего представления. Вопросы методиста становились все более специальными, и временами Папкин вообще не понимал, о чем идет речь.

Мамкин сидела, словно загипнотизированная, и отвечала быстро и четко. Голос у нее стал деревянным, всем своим видом она выказывала абсолютное доверие к человеку, который настолько глубоко знает предмет.

"Силен!" — подумал Папкин, почесывая в затылке.

— Ну что же, в общих чертах я понял, — методист, наконец, откинулся в креслице и задумчиво постучал по столу шариковой ручкой. — Давайте сюда виновника переполоха. Как вы его называете?

— Толик, — ответил Папкин, вставая.

— Нет, я имею в виду другое имя. Домашнее, ласкательное.

— Свин, — Папкин потупился.

— Неужели? Почему же — «Свин»?

— Вырастет из сына свин, — пробормотал Папкин, краснея, и тут же дерзко пожал плечами: мое, дескать, дело.

— Зомбируете ребенка, — вздохнул методист. — Программу закладываете.

— Мы перестанем, — вскинулась Мамкин.

— Нет уж, продолжайте, — возразил тот. — Никаких резких телодвижений. Никаких поспешных вмешательств. Позовите его сюда.

И выставил на стол резинового зайца.

В дверь просунулось встревоженное сдобное лицо; затем старушечья рука осторожно втолкнула свое сокровище в кабинет и сразу исчезла.

— Здравствуй, — приветливо улыбнулся методист и плавно развернул ладонь. — Садись на стульчик.

Могло показаться, что это намек, и стульчик — у него в кулаке, но ладонь была пуста.

— Садись! — Мамкин ухитрилась взять тон, сочетавший в себе яростный шепот и елейную просьбу.