Абрам Палей - Остров Таусена

Гущин держал руль, и руки его коченели от напряжения и холода.

Темнота и сокрушающие удары волн и ветра… Оглушительный рев, вой и грохот, словно живые чудовища моря сбежались со всех концов, чтобы поглотить это ничтожное суденышко.

Вода хлещет через борта. Снег засыпает лодку, белеют скамьи, дно, борта.

Чудес не бывает. Но если случится чудо и лодку не перевернет, если она не затонет от тяжести воды и снега, сколько времени смогут они носиться по такой стуже легко одетые? Холодный ветер обжигает лица, хватает за уши.

И если они не замерзнут — у них нет ни крошки пищи, ни капли пресной воды.

Цветков едва различал Гущина. Но ему ясно было, что товарищ борется из последних сил. Юрий нашарил под скамьей большой черпак и стал вычерпывать из лодки воду и тяжелый, мокрый снег. Руки замерзли и устали, болели мышцы. Он менял руки, стараясь работать равномерно.

Ветер поминутно сбивал катер с направления. И куда держать? Только наперерез волнам. Хватит ли горючего?

Да, пожалуй, оно еще останется после того, как…

Гущин продолжал править катером и удивлялся, откуда берутся у него силы.

Сколько раз приходилось ему читать и слышать, что в предсмертные минуты прожитая жизнь вспыхивает в памяти яркими картинами! Но не прошлое, а будущее мелькало перед ним — то будущее, которое погибло: жизнь, работа, может быть подвиги; неведомые страны, которых он не увидит, — пальмы и ласковые моря тропиков; города будущего — в густой зелени, цветах, кружевном камне и сверкающем стекле; арктический город Миронова, ослепительно сияющий среди полярной ночи; друзья и близкие… Лена… Ее такое милое и такое обыкновенное лицо с немного вздернутым носом, короткими светлыми бровями, ее улыбка…

И среди этих образов в снежной мгле он уже смутно различает Цветкова, который согнулся и ритмично и беспрестанно двигает рукой.

«О чем думает Юра? Что он чувствует? Это я, я привел его к гибели! Я затеял эту прогулку. Я вообразил, что найду остров… Если б я вовремя повернул…»

И он сжимает руки, он крепко держит руль. Бешеные водяные холмы мчат лодку на своих хребтах — куда?

«Бедный Лева! — думает Цветков. — У него, верно, руки окоченели. И сколько в человеке силы, если он может так долго держать руль наперекор всей неисчерпаемой силе океана!»

Но сменить друга он не может: за те мгновения, пока он проберется к нему, океан обрушит в лодку новые водопады. Каждый из них может стать последним.

Да и все равно: работа по вычерпыванию не легче, ее нельзя прекратить ни на секунду.

И поразительно, что он сам может работать не переставая, как неутомимая машина.

Гул урагана страшен — такой мощный и непрерывный, что, кажется, способен заглушить все звуки в мире. Но нет, слышны голоса! Откуда они? Они похожи на голоса чудовищных зверей или каких-то несуществующих людей — разве у людей бывают металлические глотки? Или все это обман, игра измученного слуха и изнуренного воображения?

Словно чья-то злая воля хочет уничтожить их и играет с ними, прежде чем убить. И еще какой-то странный голос…

Это голос сирены!

Дрифтер близко! Он сигналит. Вот он, в этом направлении!

Изо всей силы борясь с ветром, чтобы править на звук сирены, Гущин вглядывается в равномерно двигающуюся расплывчатую фигуру Цветкова. Слышит ли он? Понял ли?

Гущин кричит:

— Юра! Сирена! Дрифтер!

И еще громче, срывая голос, до боли в горле, стараясь пересилить все ураганные звуки, он кричит что-то нечленораздельное, чтобы услышали на судне.

Надо править туда. Но куда? Звук сирены, кажется, слышен с другой стороны.

Нет… Он доносится разом со всех сторон. Он слит с голосами шторма и почти неотличим от них.

А может быть, это просто один из голосов урагана?

Гущин напрягает слух.

Гудят и ревут вода и воздух, воют по-волчьи, вопят человеческими голосами, в них гул, и рокот, и звук сирены — звуки множества сирен с разных сторон…

Руки совсем закоченели. Он дышит на них, но дыхание не греет. Он машет руками, сгибает и разгибает пальцы, но двигать ими трудно, страшно трудно! И все же он держит руль. «Если я уж ничего не сделаю, если нам придется умереть, пусть Юра не знает, что сирена только почудилась… Может быть, он не понял этого? И умереть легче с надеждой…»

Он не знает, что думает в этот момент Юрий. Но поражается, как может Юрий работать. Кажется, перешли уже все пределы выносливости…

«Словно ему адреналин впрыснули! Или воля к жизни, ответственность за жизнь друга сильнее всяких впрыскиваний и сами повышают отделение адреналина в организме, если нужно? Конечно, так. Он ведь говорил: отделение адреналина увеличивается в моменты боя, опасности, состязаний…»

А лодку несет — она взлетает на головокружительную высоту и падает и бездну.

Гущин сидит, как на гигантских качелях. Вверх-вниз. Еще. Напротив мелькает, поднимаясь и опускаясь, фигура Цветкова…

Пустота, полная тьма, тишина. Потом опять явь. Гул, рев, тьма, взлет и падение. И руки все-таки держат руль, правят машинально.

И опять провал.

Вот уже не так страшно ревет ураган. Мягче, плавнее качают качели.

Становится теплее. Да, ласковая теплота… Неодолимый сон… И качка не мешает. И зачем бороться со сном?

И вот полное небытие…

Гущин застонал от боли.

Он лежал с закрытыми глазами и прислушивался, где болит. Но это нелегко было определить. Нестерпимо саднило все тело. Кажется, сильнее всего болели спина, руки и ноги.

Он осторожно дышал. Когда лежишь совсем неподвижно, сдерживая дыхание, не открывая глаз, как будто боль легче.

Но как спокойно! Лодку уже не качает. Неужели кончился шторм?

Полная тишина. И как тепло!

Он чуть-чуть приоткрыл глава. Дрожащая радужная сетка ресниц мешает смотреть. Неужели он увидит опять синеву моря и блеск солнца?

Нет. Вообще нельзя сразу понять, что он видит.

Дневной свет. Комната. Обыкновенное прямоугольное окно, нисколько не похожее на иллюминатор. Грубо сколоченный деревянный стол… Стулья… Нет, табуретки.

…Так, значит, их все-таки спасли… Надо сейчас же связаться с редакцией!

Он широко раскрывает глаза. Оштукатуренные, не очень светлые стены. Разве на судах бывают такие?

Он слегка поворачивается. И вскрикивает от пронизывающей боли.

Открывается дверь. Входит капитан Платов и говорит:

— Ну, очнулись? Очень больно?

— Да, — со стоном отвечает Гущин и видит, что это вовсе не Платов. Это даже ничем, кроме роста, не похожий на него человек.

С виду он пожилой, сухой и крепкий, синие глаза неподвижны, а голос напряжен, негибок, как у научившегося говорить глухонемого. Одет он в черный, наглухо застегнутый сюртук.

Человек подходит к Гущину улыбаясь, но улыбка у него какая-то неподвижная.