Еремей Парнов - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25

«ООН. Институт внеземных культур».

Неожиданно сзади раздается пулеметная очередь. В тумана вспыхивает фиолетовый прожектор охраны.

Машина на бешеной скорости несется во тьме по мокрому проселку. Проводник с потухшим окурком в углу рта — за рулем. В отсветах фар поблескивают очки его соседа справа. Писатель, весь подавшись вперед, держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно смотрит на дорогу. Он уже заметно протрезвел

Проводник сбрасывает газ, и машина с потушенными фарами осторожно сползает с проселка, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая двигателем, вламывается в кусты. Потом двигатель затихает, гаснут подфарники и голос Проводника произносит во тьме:

— Быстрее. Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держи вот так, слева. Не бойтесь, они нас не видят. Если кого зацепит, — не орать, не метаться: увидят — убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром подберут. Все ясно?

— Я бы хлебнул… — тихонько говорит Писатель.

— Уймись, запойный… Пошли.

Темный неосвещенный туннель. Поблескивают рельсы в пляшущем свете электрического фонаря. Троица взгромождается на узкую платформу электродрезины. Синяя искра на мгновение с треском озаряет сырой свод. Мимо проплывает лампочка, горящая вполнакала.

— Как красиво, — говорит Писатель. — Темнота и ничего не видно… А вы в самом деле профессор?

— Да.

— Меня зовут… — начинает Писатель, но Проводник прерывает его:

— Тебя зовут Писатель.

— Гм… — говорит Профессор — А меня как, в таком случае?

— А тебя — Профессор, — отвечает Проводник.

— Меня зовут Профессор, и я профессор.

— Польщен, — говорит Писатель. — Значит, я — писатель, и меня, естественно, все зовут почему-то Писатель. Представляете, как неудобно?

— Известный писатель?

— Нет. Модный.

— И о чем же вы пишете?

— Да как вам сказать… В основном, о читателях. Ни о чем другом они читать не хотят.

— По-моему, они правы, — замечает Профессор, — Ни о чем другом и писать, наверное, не стоит.

— Они не говеем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы — химик?

— Скорее физик.

— Тоже, наверное, скука, а?

— Пожалуй. Особенно когда долго не везет…

Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от тролля, электродрезина катит по насыпи.

— А у меня наоборот, — говорит Писатель. — У меня скука, когда долго везет…

— Это кому долго везет? — осведомляется Проводник. — Ты же каждый день на скачках просаживаешься.

— Уважаемый Соколиный Глаз! — провозглашает Писатель. — Мы с Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, Профессор?

— Моя истина, во всяком случае, не прячется, — отвечает Профессор. — «Бог хитер, но не злонамерен».

— Дьявол, — поправляет Писатель.

— Эйнштейн говорил — «бог», а имел в виду природу.

— А манихейцы говорили — «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете — то в одном месте, то в другом. В одном копнули — ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули — красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол — другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его Одноглазый Гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает…

— Ну, вы не правы, — говорит Профессор. — Вы говорите о профанах и снобах…

— Ничего подобного, — говорит Писатель. — Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет — кто его знает? — явится другой мальчик и заорет «эврика!» по моему поводу. Что, и такие случаи бывали…

— Господи, — произносит Профессор. — И вы об этом все время думаете?

— Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно.

— Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и все время думать, как он будет читаться через сто лет…

— Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать через сто лет, на кой черт его писать…

— А деньги! — го злостью замечает Проводник. — Ты за него не беспокойся, Профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о скачках, вот и все его размышления… Истина! Ты его лучше спроси, сколько ему за строчку платят!

Пауза. Потом Профессор тихонько говорит:

— Если все это так просто, то зачем он с нами в Зону пошел?

— Тихо… — говорит Проводник.

Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана надвигается какое-то полуразрушенное станционное строение.

— Приехали. — Проводник спрыгивает на шпалы. — Отдых!

— Фу-ты! — произносит Писатель, распрямляясь. — Ну теперь-то хоть можно хлебнуть?

На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термос с кофе, бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют, прихлебывая из складных стаканчиков. Теперь уже сон сем светло, но туман не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только не молочно-белый, а зеленоватый.

— Вы для меня оба новички, — говорит Проводник. — Я вас в Зоне не видел и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться. Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так…

— Только, пожалуйста, не по левой руке, — говорит Писатель.

— Почему?

— Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу.

— А… — Проводник усмехается. — А я думал — ты левша, пишешь левой. Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства?

— Уж очень вы с нами суровы, — говорит Писатель и тянется к бутылке.