Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи

В комнате в ряд было четыре высоких, очень узких окна, в которых как на ладони, виден чернобелый ноябрьский город, растянувшийся вдоль берега широкой неподвижной реки. Вдали, в центре, ютились церковные шпили и купола, колонны и порталы каменных громадин, а ближе, в прозрачных тополиных садах — двухэтажные терема.

— А вы, значит, Альмире Тимофеевне внучкой приходитесь? — спросил Дмитрий Борисович.

— Нет, что вы, — встрепенувшись, быстро затараторила девушка. — Мы с братом зовем ее бабушкой, но мы даже не родственники; она присматривает за нами с тех пор, когда я была еще маленькой девочкой, а брат и вовсе был младенцем; наши родители погибли изза поджога. Вы видели у дома сгоревшую сторону?

Бакчаров кивнул, отхлебывая из чашки еще.

— Они были евреями; но мы православные; а бабушка была нашей нянькой и домработницей, — продолжала девушка. — Когда родители померли, она осталась здесь жить и за нами присматривать; сами мы, как видите, не бедствуем; у папеньки была мастерская по шитью одежды; с тех пор ее управитель, пока мы сами не вступили в права владения, выплачивает нам содержание. Вот я вам все рассказала. А вы откуда приехали?

— Из Польши, из Люблина, — сказал Бакчаров. — Буду учительствовать в одной вашей гимназии.

— В какой именно? — весело ожила девушка.

— Профессора Заушайского.

— Значит, я говорю со своим учителем, — хлопнула в ладоши и засмеялась девушка. — Как же вас тогда по батюшке?

— Дмитрий Борисович.

— А какой предмет вы преподаете?

— Географию.

— А это, случайно, не ваши строки:

— Откуда вам это известно?! — вмиг вспотел Бакчаров.

— Томск — отдаленный город, — рассмеялась гимназистка, — появление романтического европейца событие для него. Вы читали Мирабо? Я тоже нет. Говорят, ужасная скука…

Тут в гостиную вошла еще одна девушка, постарше. Лет двадцати, очень красивая, высокая, с восхитительноплавным изгибом бедра. В противоположность гимназистке, хрупкой и полупрозрачной, эта девушка была какаято основательная, живая. Бакчаров сразу влюбился в нее и стал ломать голову, почему Ева умолчала об еще одном, по всей видимости, обитающем здесь сокровище.

— Здравствуйте, — сказал Бакчаров, поклонившись.

— Знакомься, Лиза, это наш новый учитель Дмитрий Борисович, — представила его Ева, делая акцент на «наш». — А эта моя старшая сестра Елисавета Яковлевна.

Новая девушка поздоровалась и, подойдя к маленькому туалетному шкафчику, принялась чтото в нем искать, деловито выдвигая маленькие темные ящички.

— Ага, значит, учителем к нам приехали, — сказала Елисавета Яковлевна задумчивым контральтовым голосом, в который Бакчаров, черт его дери, тоже сразу влюбился.

— Приехал, — робко отозвался гость.

Вдруг Ева ойкнула и, бесшумно семеня по паркету, испарилась в смежной комнате.

— Ах ты, Лизка, бесстыжие глаза! — заскрипела, стоя в дверях, Залимиха. — А ну, марш в свою комнату, шилохвостка бульварная!

— Господин учитель будет работать в Евиной гимназии, — словно не заметив старушечьей ярости, бодро сказала девушка.

— Знаем мы таких господинов учителей! — ничуть не стесняясь Бакчарова, ревела старая ведьма. — Добро бы чтонибудь стоящее, ради чего хвост подымать, а то вон какая невидаль, кобель, балагурить наученный, рукиноги дрожат, только и забот день и ночь, за где потрогать барышень…

— Я попросил бы, Альмира Тимофеевна, придерживаться выражениев! — до глубины души возмутился Бакчаров такому о себе отзыву.

— Молчи, грыжа астраханская! — рявкнула в ответ рассвирепевшая ведьма. — Душегуб! Мать твою, мокрохвостку, я во как знаю, кошку драную, трепаный подол! Тебя в чулане делали, севрюжью кровь, поангличански ругалися! Все, все я о тебе знаю, черт косой, глазенапа очкастая. От хороших делов из Россииматушки в Сибирь никого еще не сослали, язвить меня в темя…

— Тсс! — приставила к губам палец девушка. — Отстаньте, бабушка, от господина учителя. Умоляю, замолчите, пожалуйста.

У Бакчарова глаза вылупились от всего сказанного, и очки от удивления сползли по носу. А старуха схватила Лизу за руку и повела прочь из гостиной.

— До свидания, господин учитель, — мелодично попрощалась с Бакчаровым девушка. — А вы не толкайте, бабушка, я сама иду уже…

— Кто тебя толкал, бесстыжие глаза, отставная невинность, недотрога бульварная… — кряхтела старуха, упрямо уводя девушку.

Бакчаров ненадолго остался один. Ему было жалко девочек. Особенно младшую. Она была не красавица, но очень милая, ласковая и, судя по всему, добрая.

Залимиха вернулась и повела Бакчарова обратно в свою колдовскую лабораторию. Печной дым сменился едким чадом, кругом потрескивали церковные свечи, но Бакчарову показалось, что в сенях стало еще темней.

Бабка отворила дверь на улицу и сказала Бакчарову:

— Значит, так, иди, обойди дом и сорви с могилки соломинку, чтобы была полая. Да смотри, чтобы дулось через нее.

Бакчаров с удовольствием вынырнул из преисподней на свежий воздух и подошел к могилам за домом. Почти на всех обелисках крохотного кладбища была одна и таже еврейская фамилия. Под крайней, самой ухоженной и роскошной плитой покоились супруги Шиндеры. Дмитрий Борисович сорвал хворостинку, подул в нее и вернулся к Залимихе.

Ведьма усадила его за стол с глубокой чашкой, в которой до краев было налито нечто густое, маслянистое и переливчатое, как ртуть. Жидкость дымилась едкими испареньями. Старуха откупорила пыльную банку, залезла в нее пальцами и изловила в ней две склизких поганки, одну с видимым удовольствием съела сама, а другую предложила Бакчарову.

Учитель разжевал безвкусный, тающий во рту гриб и заставил себя проглотить его.

— Теперь слушай внимательно, — сказала ведьма. — Склонись над зельем, сунь один конец соломинки в чашку, другой в рот возьми. Смотри внимательно на поверхность зелья и дуй, не отрываясь, в соломинку.

Ведьма забубнила заклинания, и Бакчаров стал усердно, не без интереса, исполнять все ему веленое. Когда он дул в соломинку, дымящаяся жижа не бурлила, а пузырем поднимаясь к его лицу, отражала его физиономию с надутыми, как у стеклодува, щеками и красными от напряжения глазами, потом пузырь лопался, обдавая Бакчарова густым жаром, и надувался заново. Бакчаров всматривался слезящимися глазами в переливчатую, скользящую как мыльный шар поверхность, стараясь различить проносящиеся перед ним во время надувания кривые мутные образы. Вдруг ему стало плохо, закружилась голова, и в глазах потемнело.