Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи

Вдруг последняя пара ухватила Бакчарова за руки и как сонного ребенка повела вслед за музыкальным шествием.

Со сверхъестественной скоростью минуя вьюжные улицы, играющий на свирели чародей увлек их через поля в чащу непроходимого леса. Провел по бревну через глубокий овраг и в дремучей тайге заставил плясать во мраке под могучими кедрами. Когда красавица и мальчик отпустили Бакчарова, он стал безвольно и неистово танцевать. Тогдато он и устрашился таинственной музыки Человека, ощутив себя послушной марионеткой, а музыканта своим властелином.

Так учитель буйно отплясывал в шинели посреди зачарованного хоровода до тех пор, пока заплетающиеся члены окончательно не перестали слушаться и он не рухнул навзничь, раскинув ноги и руки.

…Ночью в лесу, когда Бакчаров просыпался, то вновь и вновь с облегчением обнаруживал, что все уже кончилось. Если, конечно, вообще чтото было… Один бок его стыл, а другой, напротив, пекло костром, но он не решался перевернуться, чувствуя рядом присутствие колдуна.

Огонь потрескивал и снизу освещал иссушенное годами лицо Человека. Это было лицо угрюмого старца с обветренными морщинами, старца, похожего на вождя одного из тех народов, что проводят у таких костров вечность. Человек щурился на огонь, сосредоточенные глаза его жестко поблескивали. Он задумчиво курил длинную трубку и время от времени ворошил угли палочкой.

В полдень следующего дня Бакчаров стоял у окна, заложив руки за спину, и угрюмо смотрел на задержавшуюся у губернаторского дома похоронную процессию. Она двигалась из небольшой церкви Александра Невского, где было совершено отпевание, по Еланской и Благовещенской мимо «Левиафана». Когда из дома вынесли венки, движение возобновилось — тронулся катафалк, за ним заскрипели кареты и коляски вельмож, потом плачущие друзья и родственники и целая толпа провожающих горожан. Долго еще мимо «Левиафана» медленно двигался, понурившись, томский люд, подвывая «Трисвятое» и «Вечную память» на несколько голосов.

Учитель смотрел в переулок и чувствовал себя опустошенным. Он желал восстать против Человека, но не находил в себе сил. Боялся даже снова увидеть его. Единственное, что он мог, так это удержаться от панического бегства из города.

Учитель не спеша покинул гостиницу и присоединился к угрюмой процессии скорбящих по убиенной дочери губернатора.

Шли они по грязной снежной кашице вверх по крутой Ефремовской, мимо костела и Воскресенской церкви, пока не вышли к абсолютно круглому Белому озеру, на другом конце которого раскинулась роща. Вскоре показалась кладбищенская ограда, а за ней церковные купола православного Вознесенского храма и шпиль готической часовни на католической стороне старого кладбища. Здесь разделенные стеной соседствовали два мира покойников. Один — восточный, убогий и неопрятный, с неказистыми паукообразными крестами. Это мир скромных суеверных постников, мытарящихся теперь по трухлявым церковным помянникам. Другой мир — западный, угрюмый, с покрытыми мхом благородными плитами и высокими обелисками. Это мир педантичных мертвецов, скрупулезно отрабатывающих свои прегрешения.

Похороны с заунывным низким пением потянулись под кладбищенской аркой с иконой, изображающей возносящегося Христа.

За алтарной стеной храма, у глинистой ямы между оградками процессию поджидали мужики с лопатами, победно стоявшие на рыхлой земляной куче.

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи… — сипло возглашал священник.

— Веечная паамять, веечная… — басовито завывал протодьякон, позвякивая цепочками кадила и расстилая над снегом быстро сносимый ветром дымок.

Учитель, чуть покачиваясь, задумчиво стоял позади, сунув фуражку под мышку, а руки — в карманы пальто.

Священнослужители закончили обряд, толпа уплотнилась, началась толкотня, и вопли плачущих мгновенно усилились. Гроб заколотили и начали опускать. Бакчарову удалось пробиться к могиле и бросить горсть земли на крышку гроба Марии Сергеевны, тут же забарабанили тяжелые комья, бросаемые не пригоршнями, а лопатами, и через минуту на могиле вырос рыжий холмик. Толпа сразу стала расползаться.

Коекто здоровался с учителем. А Бакчаров больше всего боялся столкнуться с Анной Сергеевной, ее кузеном или, еще хуже, отцом покойницы. По этой причине сразу после слова архиерея учитель стал торопливо выбираться, обходя подальше кружок родственников.

На выходе с кладбища его окружили нищие, человек десять стариков и старух. Он пробился через них, потупившись, и быстро побрел прочь.

— Постойте, Дмитрий Борисович! Умоляю, постойте, — окликнул его запыхавшийся молодой человек в залатанной солдатской шинели. Бакчаров сразу узнал его. Это был тот сумасшедший поэт, который навещал его во время болезни.

В задумчивом похоронном томлении учитель повел себя снисходительно.

— Арсений, кажется, — протянул он ему руку.

— СеняСеня, — обрадовался бывший семинарист, не скрывая собачьей радости от рукопожатия, — а фамилия у меня Чикольский. А правду о вас говорят, что вы член Географического общества?

— Нет, не член, — глядя перед собой, сухо ответил Бакчаров.

— Жаль, — искренне посетовал поэт. — А я думал уже начать удивляться, мол, такой молодой, а уже член общества…

С кладбища мимо Белого озера и Воскресенской церкви они возвращались вместе. Когда шли по возвышающейся над городом Ефремовской улице, Бакчаров молчал, а Чикольский все о чемто взахлеб рассказывал, читал стихи и даже пытался петь ужасно не поставленным, дававшим петуха голосом. Оба они в этот день думали о загадочном убийстве Марии Сергеевны, но старательно избегали этой прискорбной темы.

— Дмитрий Борисович, а вы видели скульптуру Антокольского «Иван Грозный»? — спрашивал Чикольский, то и дело забегая вперед и заглядывая в лицо учителю.

— Да, — сухо и задумчиво отвечал Бакчаров, — и не только скульптуру, но и самого Марка Матвеевича, когда он приезжал на несколько дней в Вильно. У него очень странные глаза. Они дивные, добрые и жуткие, как у архангела.

— Это мой любимый скульптор. Только я ничего у него не видел, кроме «Ивана Грозного», — признался Чикольский.

— Я как раз считаю, что это не самая лучшая его работа, — заявил Бакчаров. — В прошлом году он создал свой шедевр. «Не от мира сего» называется.

— Опишите! — взмолился Чикольский.

Задумчивый Бакчаров пожал плечами и стал описывать:

— Тощая, простая девушка сидит на выступе, вдыхая воздух от светлого молитвенного вдохновения. С этим воздухом она блаженно проникается евангельской истиной. Она лишена зрения от своих мучителей, но от истины она счастлива неземной радостью. В руках ее табличка с древним знаком христианского вероисповедания. Она держит этот знак и тем самым молча исповедует перед людьми свою любовь ко Христу. В душе ее мир. И голуби, словно найдя тихое пристанище, толкутся подле нее.