Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи

Бакчаров послушно завалился на мягкую постель. Горячий напиток так согрел, что его даже пробил жар и действительно захотелось, ни о чем не думая, подремать.

— А как же все остальные, они ведь о сем дивном месте не ведают? — спросил, уже засыпая, Дмитрий Борисович.

— Не беспокойтесь о них. О себе радуйтесь. Теперь вы, словом, один из нас, гражданином томским являетесь, — ответил ему ласковый голос. — Отныне сможете парить над миром живых и мертвых, встречаться с дорогими вам людьми и помогать им во всех путях их. Но сейчас, после всего, вам лучше поспать.

— Вы правы, — засыпая, согласился учитель, глаза у которого так и смыкались, и почувствовал, как его с головой накрывают теплым одеялом. — Как же вы всетаки правы.

Борода пропустил последнее пробуждение ясной мысли Бакчарова. Тогда учитель проснулся ночью в очередной крестьянской избе, лежа, как покойник, на лавке. Борода как обычно дремал рядышком, завалившись в угол, сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, бормотал:

— Ох ты господи, кобыла простужена. Али сглаз энто? Боже ж мой, яким бабка отваром ее отпаивала… — и, не замечая пробуждения учителя, засыпал вновь.

После той ночи учитель больше не приходил в себя, бредил с открытыми глазами и никак не хотел очухаться. Днями и ночами ямщик нещадно гнал свою лошадь, чтобы учитель не помер в пути. Борода имел путевые деньги от Бакчарова и расписку, подкрепленную государственной печатью о выплате ямщику всей суммы по прибытии в пункт назначения. Если бы хворый наемщик помер, мужику пришлось бы закопать бедолагу в лесу, и все труды оказались бы напрасны. Зимовать с учителем в деревне у ямщика не было ни средств, ни желания. Нужно было продвигаться на восток. И они мчались, пока однажды в сумерках в чистом поле Рая не издала страшный хрипящий вопль и не рухнула замертво.

Проклиная судьбу, ямщик сбросил с телеги овчину, привязал к ней поводья, уложил на шкуру учителя, перекинул поводья через плечо и, рыча, потащил его волоком через поле. Потом, когда совсем стемнело, Борода углубился в дремучий лес, и, не дотащившись несколько верст до селенья, со стонами повалился на землю.

Все это время, находясь в бреду, Бакчаров ощущал, что он уже в Сибири. Ему казалось, что Борода великан и он лесами несет бережно закутанного в плед учителя. Несет его между макушками деревьев, ступая по горам, переступая сибирские реки. И слабый больной учитель доверял Бороде. Борода клал его на уютную листву между корнями, разводил огонь, поил кедровым отваром, утешал и тихим басом пел ему колыбельные песни. У костра Борода натирал его скипидаром и камфарой. Лес оживал, тени начинали плясать и бегать по стволам деревьев. Из чащи приходил медведь, вставал на задние лапы, ревел, вызывая человека на бой. Тогда ямщик засучивал рукава и боролся с медведем. Зверь и человек ревели, стонали, но Борода обязательно побеждал. Потом плакал над телом зверя так неистово, словно только что по ошибке убил своего кровного брата. Из лесу выходил сибирский шаман с бубном и плясал вокруг тела медведя. Борода подвывал ему плачем. Языческое племя с обрядовыми песнями выходило из дремучего леса оплакивать мохнатого бога, и убийца его был у них в почете. Они водили у костра хороводы, слагали подле убитого и убийцы венки, обереги, стрелы и драгоценные шкуры. А Борода все плакал и никак не хотел утешиться, как ни старался утешить его своим бубном шаман. Борода рыдал до тех пор, пока лесные люди не поднимали медведя и не уносили на плечах обратно в лесную чащу. Но и тогда печальные песни их не смолкали.

Шли дни, а Бакчарову все чтото чудилось. Вот Борода сменил хилую лошадь на четырех гордых оленей, телега его обратилась в низкие сани, и они мягко скользили по рыжей грязи вперемешку с гнилой листвой или сырому снегу. Часто моросил дождь, и нередко на горячее лицо Бакчарова падали колючие снежные хлопья. Сани скрипели, переваливались через бугры, сани обрушивались в ухабы, звенели бубенцы на оленях, а песни племени, обрядовые хороводы и бубен шамана все не смолкали, пока ямщик сам не обратился в медведя. МедведьБорода запрягал себя в сани, разбегался по ветхому гнилому мосту и, рыча, взмывал в самое небо и мчался среди звезд и мглистой осенней мути. И гдето в глубокой бездне проплывали под ними тусклые огни селений и извилистые ленты сибирских рек. Но учитель ничего не боялся. Он полностью полагался на своего зверя. В заоблачных бросках, скача галопом, зверьБорода начинал стонать, изводил себя до тех пор, пока не снижался и не валился наземь. Рычал, корил себя за усталость, божился, дыша на учителя перегаром, что, как только восстановит дыхание, снова бросится в путь.

— Борода, не изводи себя. Что же я без тебя буду делать? Я ведь пропаду без тебя…

— Да, — вдруг послышался в ответ сухой деловой голос. — Тиф — это вам не шутки, но гость ваш останется жить…

Только что Бакчаров очнулся от того, что ктото больно ужалил его в зад. Лежал он ничком на кровати, голова была набок, и он не мог видеть, кто его уколол. Он чувствовал присутствие, в ушах еще слышались обрывки собственных слов, произносимых в бреду, и ему было стыдно от сознания того, что ктото их слышал.

— Кто здесь? — спросил он громко и попытался перевернуться.

— Лежитележите! — схватили его за плечо, но он не послушался, перевернулся и сел на подушку, растерянно озираясь.

— Дмитрий Борисович, у вас снова был жар, — успокоил его добрым голосом человек в ночном халате и со свечой в руке. — Мы позвали доктора, он сделал вам укол, и скоро вам станет легче.

Мужчина был лет пятидесяти с лишним. Лицо его обрамляли седые баки, смыкавшиеся на выпуклой макушке, в одном глазу был монокль, а другой глаз часто и удивленно мигал.

— Кто вы? — испуганно спросил Бакчаров.

— Генерал Вольский Сергей Павлович! — торжественно представился человек со свечей. — Томский губернатор. Я имею честь принимать вас, Дмитрий Борисович, в доме своем на излечении, — добавил он скромнее и представил бородатого человека, смотревшего пробирку с жидкостью на огонек свечи: — Доктор Корвин Виктор Ксенофонтович.

Занятый склянкой человек наградил Бакчарова коротким кивком и отошел к раскрытому на столе медицинскому саквояжу.

— Постарайтесь уснуть, Дмитрий Борисович, — деловым тоном сказал врач, стоя спиной к больному, — вам всего полезнее ныне сон. Завтра, если вам станет легче, сможете принимать посетителей. А теперь до свидания. До завтра.

Он захлопнул саквояжик, не глядя на больного, небрежно поклонился в его сторону и вышел. Следом за врачом стал отступать к двери губернатор: