Василий Шахов - Тень Уробороса. Аутодафе

Пока думал обо всем этом во время гимнастики, успел заметить, как в небольшую щель над дверью впорхнула птаха. Здесь все серое, и птаха серая. Впорхнула и затихла. Я решил в следующий раз прихватить ей чего-нибудь поклевать, а когда, уходя, наклонился в проеме, она вдруг бесстрашно выскочила из своего убежища и уселась почти у моих ног. Она вертела головкой и явно разглядывала меня черными крапинками глазок. Засмеялся. Да и кого ей здесь бояться, в самом деле, что это я такое подумал? Птаха звонко чирикнула и суетливо встряхнулась.

— Ну и что?

Мне почудилось, что она чего-то ждет от меня. Заглянул в щелку, где было ее гнездо, и сразу увидел несколько белых маленьких яиц. Да, странная птица.

Еще раз прочирикав, она взвилась в воздух и улетела за монастырскую стену. В тот миг у меня слегка закружилась голова, будто это не она, а я сам только что проделал в воздухе несколько веселых кувырков. Напоследок взглянул на гнездо и спустился в келью. Мысли об этой птице и ее выводке возвращались все время, пока я с братьями работал в нижнем инкубаторе. Еще не рожденные младенцы, будущие монахи, напоминали мне птенцов, прячущихся до поры в скорлупу. А потом пришел Агриппа и сказал, что завтра я должен пройти обряд крещения.

. . . . . . .

Думал, что это меня будут крестить, нарекая новым именем, но все иначе. Крестить, как оказалось, должен я. Какой из меня…

Рассуждать не стал, покорно переоделся в лиловую рясу Агриппы и отправился за макросом в молельню. Хорошо помню, как крестили меня самого, помню тот яркий, полыхающий отсветами факелов макрос. Он качался надо мной, а мне впервые было страшно от холода и повисшей в воздухе торжественности, которая так и грозила обвалиться на меня, и так ничтожного. Надо же: это помню до мелочей, а шесть лет назад…

Аналой был пуст, но я знал, что это принципиально аккуратный брат Граум прибрал крестило в ящик тумбы. И точно. Однако же кроме золотого макроса в ящике холодно сверкнул второй, в точности такой же, но… серебряный. Никогда в жизни мне не доводилось видеть подобное.

— Что это? — почувствовав спиной Агриппу, спросил я.

Учитель стоял в дверях молельни и с печалью смотрел на меня.

— Зачем нужен серебряный?

— Идем, Кристиан, пора начинать обряд.

За его спиной возникли братья Граум и Елалис. От меня что-то скрывают? У них был такой таинственный вид, что я не удержался и спросил:

— А что же это вы не в парадных рясах, братья?

Они переглянулись. А я-то решил, что выдал искрометную шутку и уже готов был захохотать над нею.

Перешли в крестильню, все в тех же факелах и с тою же суровой торжественностью, от которой у меня всегда начинались кислотные колики в животе. Теперь и мне придется стать невольным экзекутором ни в чем не повинного маленького послушника. Понадеялся, что он не обладает такой ретивой памятью, как у меня. Может, за нее я и расплатился шестью годами забвения, а теперь пишу на этих клочках старой бумаги всякую чепуху, лишь бы не забыть все снова.

Цепочка макроса пощипывала запястье, цепляясь за волоски. Пришли переодевшиеся в лиловые рясы Граум с Елалисом. Агриппа отчаянно молился, забыв не только о нас, но и обо всем мире. Покорно ждал, когда принесут. Мне будет уже не впервой видеть младенца, скольких я своими руками вытащил в срок из их прозрачных инкубаторских коконов. Но, признаться, боязно было сказать или сделать что-нибудь в нарушение традиции: в первый раз все же, а послушник я был еще тот…

Агриппа очнулся и вышел из крестильни. Тихо потрескивали факела и переминались с ноги на ногу братья-целители.

Младенец был странным. Он оказался гораздо старше, чем те, которых обычно проводят через обряд. Он уперся в меня взглядом взрослых голубых глаз и перестал плакать. Никогда не видел таких белых волос, как у него. Они были белее наших рабочих ряс!

Но все это ничто по сравнению с тем, что я почувствовал. Страх. Но не тот, что был у меня во время крещения — мои переживания в сравнении с его совершенно поблекли. Ведомый любопытством, я представил себя им и едва не рухнул на пол в агонии.

…Давящая теснота, в которой нельзя двинуть даже пальцем или вздохнуть. Меня перемалывает, будто жерновами, но не до смерти, только до боли. И позвоночником я чую: если сейчас же не вздохну, мне не выжить. Умираю, но меня оживляют, и я могу дышать, но в груди пламя. Знаю, что вовеки не забуду этот безграничный жестокий страх, где я был один и ничего не понимал, ничего не чувствовал, кроме смятения и удушья. Засыпаю, но все время просыпаюсь, кричу, туго обвязанный какой-то тканью, напоминающей мне тиски, в которых я недавно погибал. Меня снова усыпляют, мне снится все тот же сон…

— Брат Кристиан!

Это Граум. Встряхнул за плечо, ибо я застыл над люлькой и ничего не говорил. Мальчик по-прежнему смотрел на меня взглядом старика, видевшего смерть. За что его мучили? Что случилось с этим ребенком?

Вместо вопросов читал молитву и покачивал над грудью младенца золотым макросом. Он, упрямо сжав губы, настороженно следил за вспышками факелов в полированном полукруге из металла, не плакал. Я знал, что ему жутко, но он уже не умел избывать из себя страх криком и слезами. Искалечен навсегда. Навсегда. Нельзя встречаться со смертью так рано…

Нарек его Луисом. Будущий брат Луис. Зная только букву, с которой должно начинаться имя, я придумал именно это слово, а потом понял, что не придумал, а откуда-то оно мне знакомо. Агриппа не возражал, сказал, что имя хорошее.

Мальчика унесли, а мои подозрения остались…

Надо покормить пичугу.

Клеомед, горы Харана, конец июля 1002 года

Они пришли за Эфием незадолго до заката. Юноша узнал их, пусть лица сородичей были покрыты деревянными масками, а одежды из звериных шкур — одинаково нелепыми, вывернутыми наизнанку и разрисованными углем, охрой и мелом. Кайша с воем кинулась им в ноги, цеплялась и просила пощадить. Ее подхватили и куда-то увели, но пастух еще долго слышал материнские причитания где-то вдалеке.

Старший сказал, что такова воля ушедших предков, и его спутники начали бить колотушками в обтянутые дубленой кожей скорлупы от больших орехов пауди. Эфий поднялся. Несколько дней кряду Кайша уговаривала его сбежать, она рассказала, что сородичи хотят принести его в жертву злым духам. Но куда бежать? Все равно если духи голодны, они схватят его, одного, в лесу. Он видел их могущество.

— Можно мне взять с собой козу? — только и попросил юноша.

Кто мог запретить последнее пожелание? Старший лишь кивнул ужасной маской.

Солнце медленно сходило в вечерние покои. Сырой холод брал свое.

Шли долго. Наконец Эфию стало казаться, будто они держат путь к выжженной земле, что распростерлась у озера, не имеющего берегов. От матери пастух узнал еще тогда, давно, после своего «сна»: ни один солнцескал не посмел бы просто так и ногой ступить на обугленную почву. Это место проклято, место обиталища злых духов мира. Только очень важная причина могла заставить племя вернуться в эти края…