Джеймс Ганн - Слушающие

Томас отхлебнул кофе. Тот уже остыл, поэтому он выпил его до конца.

Приятно было ехать на исходе дня среди холмов Пуэрто-Рико. Тени деревьев ложились на зеленые склоны, как нога пурпурных гигантов, вечерний бриз нес с океана резкий запах соли. Старомодная паровая турбина под капотом время от времени начинала вибрировать, выдавая свой возраст.

"Это место, пожалуй, самый чистый, самый тихий уголок во всем грязном и шумном мире, - думал Томас. - Как рай до грехопадения. А я несу с собой заразу, этакий вирус грязи и шума". Он почувствовал мгновенное раздражение, что такое место вообще может существовать в мире сплошных невзгод и скуки, и слабое удовлетворение при мысли, что может все это уничтожить.

- Вы узнали от Адамса все, что хотели?

- Что? - переспросил Томас. - Ах, да. И даже больше.

- Так я и думал. Боб хороший парень, на него можно положиться. К нему можно явиться посреди ночи, сказать, что проколол колесо во время грозы, и он выйдет с тобой под дождь. Он много говорит и много ворчит... но не проглядите за этим человека.

- Во что из его слов я не должен верить?

- Пожалуй, верьте всему! - сказал Макдональд. - Боб не сказал бы вам ничего, кроме правды. Однако избыток правды таит в себе нечто обманчивое, и это, пожалуй, хуже, чем явная ложь.

- Например, попытка самоубийства вашей жены?

- Да, например.

- И заявление об уходе, которое вы разорвали?

- Это тоже.

Томас не мог понять, звучит в голосе Макдональда печаль или страх перед разоблачением, а может, просто сознание неизбежного зла этого мира.

"Когда мы ехали к его дому среди холмов, окружающих Аресибо, холмов таких же молчаливых, как голоса, которые слушают в оставшемся позади бетонном здании, он подтвердил, что его жена год назад пыталась покончить с собой, а сам он написал заявление об уходе, которое потом разорвал".

Дом был типичной испанской гасиендой и выглядел дружелюбно и тепло в густеющем мраке, потоки желтого света выливались через дверь и окна. Входя в дом, Томас еще сильнее почувствовал это и ощутил ту атмосферу любви, которую встречал до сих пор лишь раз или два в домах своих друзей. В эти дома он возвращался чаще, чем в другие, пока не понял, чем это грозит: он перестанет писать! Подыщет кого-нибудь, кто успокоит его, а кончится все обычным романом, который вскоре сменится отвращением. Он снова вернется в свою одинокую жизнь, вновь начнет писать, чтобы излить на бумагу боль, пульсирующую в его жилах. И то, что он напишет, будет таким же яростным, как ад, некогда описанный им. Почему он не написал о чистилище? Томас знал, почему: чистилище под его пером опять и опять превращалось в ад.

Мария Макдональд была зрелой женщиной, со смуглой кожей и красотой, в которой взгляд тонул, не находя ни дна, ни границ. Она вышла к мужчинам в скромной мужской блузе и простой юбке. Томас почувствовал, что тает от ее нежной улыбки и обволакивающей латиноамериканской любезности, и попытался воспротивиться этому. Ему захотелось поцеловать ей руку, захотелось повернуть ладонь вверх и увидеть шрам на ее запястье. Но еще больше ему захотелось обнять ее и защитить от призраков ночи.

Разумеется, ничего подобного он не сделал.

- Как вы знаете, - сказал он, - я приехал сюда, чтобы написать кое-что о Программе, и, боюсь, это будет не очень-то доброжелательная статья.

Она склонила голову набок, внимательно разглядывая его.

- Думаю, вас нельзя назвать недоброжелательным человеком. Вы, возможно, разочарованный. Может быть, ожесточенный. Но вы честны. Вы удивляетесь, откуда я это знаю? У меня чутье на людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-то на работу, приводит его к нам домой. Я не ошиблась ни разу. Ведь правда, Робби?

Макдональд улыбнулся.

- Только однажды.

- Это шутка, - сказала Мария. - Он хочет сказать, что я ошиблась в нем, но это совсем другая история, которую я расскажу вам, когда мы познакомимся поближе. У меня есть это чутье, мистер Томас, и кое-что еще... я прочла ваш перевод и ваш роман, его, как сказал мне Робби, вы не закончили. Как же так, мистер Томас? Нехорошо жить в аду. Его нужно познать, согласна, чтобы очиститься от грехов - ведь иного пути в рай нет.

- Про ад писать было легко, - сказал Томас, - но на остальное мне не хватает воображения.

- Вы еще не испепелили свои смертные грехи, - заметила Мария. - Еще не нашли того, во что можно верить, ничего, что можно любить. Некоторые люди никогда не находят... и это очень печально. Мне так жалко их. Не будьте же одним из них. Впрочем, я говорю о слишком интимных делах...

- Вовсе нет...

- Вы приехали сюда, чтобы порадоваться нашему гостеприимству, а не слушать мои проповеди. Но, как видно, я не могу удержаться.

Сунув одну руку под мышку мужу, она подала вторую Томасу, и они втроем прошли по полу, выложенному керамической плиткой, до гостиной. Яркий мексиканский ковер покрывал натертый дубовый паркет. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они пили margarita и беззаботно разговаривали о Нью-Йорке и Сан-Франциско, о знаменитостях, о литературной жизни и политике, об "Эре" и о том, как Томас начал писать для этого журнала.

Потом Мария провела их в столовую, и все принялись за то, что она называла "традиционным мексиканским comida". На первое был бульон, густой от похожих на фрикадельки шариков tortillas, макарон, овощей и кусочков курицы. На второе sopa seca - острое блюдо из риса, макарон и мелко порезанных tortullas в изысканном соусе, потом рыба, а после, как основное блюдо, cabrito - жареная козлятина и несколько видов овощей; затем поджаренная фасоль, посыпанная тертым сыром. Ко всему были поданы пушистые, горячие tortillas в выложенных салфетками корзинках. Завершали ужин пудинг, названный Марией natillas piuranas, крепкий черный кофе и свежие фрукты.

Слабо протестующий, что больше не может ничего съесть, Томас раз за разом поддавался уговорам Марии и съедал понемногу каждого блюда, появляющегося на столе, пока Макдональд не рассмеялся.

- Ты обкормила его, Мария. Он будет ни на что не годен весь вечер, а нам нужно еще кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, устраивают пир такого рода только в самых торжественных случаях, да и то в середине дня, после чего отправляются на заслуженный отдых. - Макдональд налил в рюмки водку, которую называл pico. - Позвольте поднять тост за красоту и хорошую еду!

- За хорошую слышимость! - ответила Мария.

- И за правду! - откликнулся Томас, доказывая, что не дал себя заморочить или закормить до полной капитуляции, но взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекающего смуглое запястье Марии.

- Вы заметили мой шрам, - сказала Мария. - Это памятка о моем безумии, которую я буду носить до конца жизни.

- Не о твоем безумии, - возразил Макдональд, - а о моей глухоте.