Стивен Барнс - Плоть и серебро

Джону здесь очень нравилось. Тут было тепло, светло и чисто. А воздух! Сладкий и густой, как вино — хотя и глоточек вина тоже было бы неплохо. Хотя бы пива. После десяти лет воздержания он не стал бы привередничать.

Упомянутая рука представляла собой трехпалую клешню, на которой темно-коричневая кожа пестрела ярко-розовыми пятнами новой ткани. Она открывалась, как механические грабли: неуклюжий и негнущийся большой палец напротив двух других пальцев без суставов.

— Сожмите руку.

Пальцы сошлись, как губки щипцов, гладко закрывшись. Джон уже был на том этапе, когда мог заставить пальцы работать автоматически. И потому он перенес внимание на широкое угловатое лицо Марши, поджав губы при виде его мрачного выражения.

Он видел, как человек, который их спас, за последние две недели все больше отстраняется, и это началось всего через несколько дней после его прибытия. Он становился угрюмым и нелюдимым. Старался установить как можно более далекую дистанцию между собой и всеми остальными. Как будто он начал их покидать еще до того, как пришло ему указание двигаться дальше.

Марши не заметил внимания Джона. Он сосредоточился только на результатах своей работы. Он знал, что должен быть доволен своими достижениями, но не мог отрешиться от мысли, что мог бы сделать при запасе аппаратуры и времени.

— Док, а знаете, что я вчера вечером сделал? — спросил Джон с озорным огоньком в глазах.

— Что? — рассеянно спросил Марши. Кажется, надо признать, что он сделал лучшее из возможного в данных обстоятельствах. Кисть Джона была раздавлена несколько лет назад и зажила неуклюжим узлом с неподвижно торчащими пеньками двух оставшихся пальцев. За четыре сеанса Марши освободил эти пальцы, переформировал спаявшиеся кости и бесполезные хрящи в подвижную структуру и натянул на нее атрофированные мышцы и сухожилия. Потом он подвел нервы к восстановленным пальцам и заново отстроенному большому, превратив искривленный и бесполезный обрубок в нечто хоть как-то функционирующее.

И все же рука была такая, как мог бы вылепить из глины пятилетний ребенок. Марши встряхнул головой. Подумать только, что когда-то он считал себя кем-то вроде скульптора. Проблема была в том, что он может работать лишь с имеющимся материалом. Может перераспределить костную ткань и мягкие ткани, но не сделать их из воздуха.

— Ущипнул Салли Бэйбер.

Тут Марши его услышал.

— Вы — что сделали? — спросил он, тупо глядя на Джона, не уверенный, что правильно расслышал. Пациент усмехнулся, довольный вызванной реакцией.

— Ущипнул Салли Бэйбер. Прямо за жопу.

Марши не мог сдержать улыбки.

— Ущипнули?

Джон засмеялся и кивнул, потом показал, как это было.

— Мои пальцы, ее задница. Р-раз! Видели бы вы, как она подпрыгнула!

— Да уж.

Марши продолжал удивляться, как быстро люди Ананке приступили к серьезной работе — избавлению от всех страданий, перенесенных под правлением Брата Кулака, к попыткам построить что-то вроде нормальной жизни.

Конечно, тут не все было сплошь солнце и розы. Немало людей оказались травмированы настолько глубоко, что вряд ли полностью оправятся. Некоторые тяжелые случаи прятались в своих углах, как раненые животные, сжимаясь от страха, когда кто-нибудь приближался. Горстка других постоянно бродила по холодным мрачным туннелям, подобно пустоглазым призракам, растерявшимся, когда железная рука перестала определять каждый аспект их жизни.

Но большинство пыталось собрать осколки и наладить какое-то подобие нормальной жизни. И то, что они после всего пережитого были на это способны, было свидетельством упругости человеческого духа.

Кто-то оказался более упруг, чем другие, и брал на себя бремя помощи остальным. Люди вроде Марди Грандберг или Элиаса Актерелли — бывшей сестры и отставного армейского санитара — помогли ему соорудить импровизированный госпиталь и какую-то зачаточную систему здравоохранения. Раймо Ла-Пас, день и ночь трудившийся над тем, чтобы выкачать из заброшенной системы жизнеобеспечения Ананке хоть чуть больше самого минимума. Джимми и Лита Чи и их команда, пытающиеся оживить давно забытую гидропонику.

Снова зашевелились руки, помогая и леча. И за всеми этими проектами и дюжиной еще других, как пружина за часами с несколькими циферблатами, стоял Джон Хален.

Таких храбрых и сильных людей Марши в жизни своей не видел. Его жена и две дочери умерли. Принудительный труд в шахтах стоил ему двух рук и ноги. Он был одним из отверженных, которые работали в ангаре прилета в день прибытия Марши, трудясь на износ, пока их не убьют разреженный воздух и переохлаждение.

Но через несколько часов после свержения Кулака он уже ковылял по туннелям на самодельном костыле, разнося весть, что они наконец свободны. Заверяя людей, что это не конец, а только начало. Отпуская шуточки. Побуждая других к движению, к действию. Заглядывая в какой-то внутренний резервуар и черпая оттуда оптимизм, энтузиазм и юмор, а потом раздавая их, как бальзам.

Джон добился, чтобы у каждого было что делать, просто упоминая, что вот, надо сделать то или это, и это звучало так, будто больше никто сделать этого не может. Он поручал заботу о самых тяжелых больных тем, кто впадал в непроходимую апатию, давая людям цель, к которой нужно стремиться, заставляя их беспокоиться о других, а не предаваться собственным горестям.

Еще до конца первого дня он пришел к Марши со списком тех, кому нужна медицинская помощь в первую очередь. На вопрос о том, как он выяснил порядок сортировки, Джон улыбнулся и ответил, что добился этого с помощью аппаратуры в апартаментах Кулака, вводя данные по одной букве — он попросил кого-то привязать к своей бесполезной руке штифт, поскольку без пароля система отказывалась воспринимать голосовой ввод.

Его имя тоже стояло в списке. Последним. Марши передвинул его вверх и стал пытаться вылепить ему руку из развалины ниже правого запястья. Теперь Джон пытался этими новыми пальцами срывать цветы удовольствий. Да, Джон — это отличная работа.

И он не удовлетворялся своим положением обыкновенного пациента. Марши сумел держать всех обитателей Ананке на расстоянии не ближе вытянутой руки от себя. То есть всех, кроме Джона. Он проходил через защиту Марши, как через изгородь с десятиметровой дырой, при каждом удобном случае создавая между ними дружескую близость.

— А вы знаете, что это значит? — спросил Джон.

Марши поскреб подбородок.

— У вас, гм, возникают желания?

Джон усмехнулся еще шире.

— Да, и это тоже — а судя по взгляду, которым ответила мне Салли, не только у меня, быть может. — Он ухватился за край стола своей клешней и поднялся в сидячее положение, перебросив здоровую левую ногу через край, а обрубок правой выставив под углом. Левая рука, кончавшаяся там, где должно быть запястье, лежала у него на коленях.