Стивен Барнс - Плоть и серебро

Она поняла это все потому, что наконец поняла полностью то же самое о себе самой. Секрет того, чтобы быть Ангелом, не имел ничего общего с тем, чтобы доказать, что она уже не Сцилла. Надо было просто относиться к людям, как Ангел, отдавать, как Ангел. В этом и ключ к тому, чтобы оставить Сциллу в оковах навеки.

Когда Марши повернулся, лицо его было серьезно.

— Тебе сильно досталось, юная леди. У меня два часа ушло на заделку самых серьезных внутренних травм, и еще столько же уйдет, чтобы кончить работу. Но первым делом я тебя вытащу, к чертовой матери, из этого экзота, пока еще могу.

Он говорил тихо, глядя прямо на нее. Не поверх, не мимо нее.

И голос, и лицо его стали мягче:

— Надеюсь, на этот раз ты спорить не будешь?

— Подождите минутку, черт побери!

Громкий неожиданный голос от двери застал врасплох обоих.

Они обернулись к спешно хромающему внутрь Джону Халену.

— Сначала надо кое-что обсудить, — сурово сказал он, подходя к кровати. Ангел в недоумении смотрела на его крепко сжатые губы.

За ним стояли двое незнакомцев. Один — мужчина с грустными глазами, с темно-медной кожей и седеющими волосами. Он был одет в белую водолазку и черные брюки. На груди у него была эмблема со скрещенными серебряными руками. Рядом с ним стояла женщина с серебряными руками, как у Марши. Одета она была в бледно-голубое восточное платье до пола, и серебристо-седые волосы спадали ей на плечи. Лицо доброе, осанка величественная. И у нее та же серебряная эмблема.

За ними в двери показались знакомые лица людей Братства. Застенчивые улыбки, приветственные взмахи рук, но эти люди не стали заходить. Марши неуверенно кивнул двоим вновь пришедшим, но смотрел только на Джона.

Хален встал у кровати рядом с ней все с тем же суровым лицом. Чем она его так рассердила?

— Значит, — неприветливо сказал он, — ты решила, что заработала право снять экзот?

— Да, — робко сказала она, подавленная его напором.

— Ты уверена? — спросил он, будто сам точно знал, что нет.

Она не успела ответить, как за нее вступился Марши.

— Что с вами стряслось, Джон? — рявкнул он. — Она чуть не погибла ради всех вас!

Джон уставился на него, будто удивляясь, что он способен говорить.

— А что вам до этого, док?

Марши смотрел на него так долго, что Ангелу показалось, будто час прошел. Губы его шевелились, но ответа не было.

— Ответь ему, Гори, — сказал странный человек. Женщина рядом с ним кивнула и повторила его слова. Выражения их лиц Ангел понять не могла и посмотрела снова на Марши.

«Гори». Ей нравилось, как это звучит.

— Не знаю, — произнес он наконец. Он пытался встретиться с ней взглядом, непроизнесенные слова читались в его глазах. Она чувствовала его неуверенность — такую же, как у нее самой. Одно дело — знать, что между тобой и другим что-то есть, другое дело — произнести это вслух. Трудно сказать, в каких ты отношениях с кем-то другим, если не знаешь, где и кто ты сам.

Но опять-таки, быть может, признание твоего отношения к другому может быть началом, и отсюда вырастет все остальное. Она потянулась и взяла его за руку, и эта рука сомкнулась вокруг ее руки.

— Она мне дорога, — сказал он наконец, и резкие черты его лица сгладились. Он не глядел на Джона, он все еще смотрел на нее, в ее глаза. — Ты мне дорога.

И эти три слова остановили время. Она вздрогнула. Вдруг под ногами ощутилась твердая почва, которую она так отчаянно искала, чтобы построить новую жизнь. Место, где можно встать, где можно воистину начать все снова. И глубоко зарытые в этой почве — останки Сциллы, бессильной и неспособной больше восстать.

Время пошло снова, когда Джон неожиданно накрыл своей рукой их соединенные руки. Ангел уставилась на три руки, две сверкающие серебром и одну черную с розовым, потом подняла глаза на лицо Джона. И холодок пробежал по ее телу, когда она поняла, что он делает.

К ее удивлению, Джон ничего об этом не сказал. Он только сжал их руки на миг, тайком улыбнулся ей, потом отпустил и поманил к себе двух незнакомцев.

Она так и осталась сидеть с открытым ртом. Неужели он не скажет Марши, что он сейчас сделал?

Марши стоял, держа руку Ангела в своей и чувствуя себя решительно странно. Сказать то, что он сказал, — это был как пройти сквозь долго бывшую непроницаемой дверь в новый и неопределенный мир, и пройти совсем другим человеком.

Он знал, что жест Джона имеет какое-то особое значение, но Джон не дал ему шанса спросить. Вместо этого он подозвал к себе Сала и Милу.

— Ангел, — сказал он своим нормальным доброжелательным голосом. — Этот джентльмен — начальник нашего дока, доктор Сал Бофанза. Эта прекрасная леди — его коллега, доктор Мила Продареск. Они приземлились час назад и очень хотят с тобой познакомиться, пока не улетели обратно.

Бофанза поклонился Ангелу, будто приветствуя королеву.

— Честь для меня.

Мила кивнула и одобрительно улыбнулась, потом заговорщицки подмигнула.

Марши встряхнулся, выходя из полузабытья.

— Вы улетаете? Вы же только что прилетели!

Сал хитро прищурился, потом ответил:

— Остановились на ремонт. Как только нас тут чуть подлатают, мы тут же летим внутрь системы.

— Чего такая спешка?

Марши снова увидел на лице Сала прежнюю улыбочку — «Есть у меня секрет».

— Я слишком долго был в отпуске, Гори. Время тащиться на работу.

— В институт?

— Нет, возглавить Внешнюю Зону Медуправления.

— Слушай, это отлично! — воскликнул Марши, хватая его за руку и тряся. Потом он нахмурился, вспомнив о последствиях повышения Сала. — А что будет с институтом и программой?

— А что с ними такое? — невинно спросил Сал. Марши набрал побольше воздуху и сказал:

— Мы не можем продолжать все, как было.

— Да? — спросил Сал с вежливым интересом. — А почему?

Марши лихорадочно задумался, пытаясь вложить в несколько слов все, что узнал за последний месяц. С чего начать?

С начала.

— Мы с самого начала пошли не той дорогой, дав отрезать себя от главного русла медицины. Позволив перебрасывать себя с места на место.

— Ни одна больница не хотела, чтобы вы у них оставались, — напомнил Сал. — Жестоко было бы заставлять вас быть там, где вас не хотят.

— Может быть, но эта уступка ничего не дала для того, чтобы с нами и с тем, что мы умеем делать, как-то смирились. Когда мы перешли на график, это навсегда закрепило наше положение парий. Отделило нас друг от друга и от всех остальных и убедило нас, что никем другим мы уже быть не можем. Мы не пытались выстоять, и потому обратились в бесконечное бегство.

— Может, ты и прав, — терпеливо согласился Сал. — Теперь мы знаем, что график ввели главным образом для того, чтобы вами легче было командовать. Это, правда, не отменяет факта, что задуман он был для того, чтобы вы могли помогать людям в как можно большем числе мест.