Алекс Гарридо - Акамие, или Любимая игрушка судьбы

- Сколько стоит?

- За десять тысяч не отдают.

Лакхаараа привстал со скамеечки, переглотнул.

- Ко мне с ним и с купцом.

Слуга вылетел со всех ног и привел купца, по лицу и одежде - с Южного побережья, откуда плавают купеческие корабли до всех краев земли и ходят караваны за Обширную степь, до северных лесов, богатых мехами, подобных которым нет в других местах.

За купцом двое рабов вели под руки того, что под покрывалом, и покрывало было толстым и плотным, не из шелка, а из лучшего бархата, и тянулось за невольником по земле на пять локтей.

- Доброй славы и изобилия твоему дому, долгих лет и множество сыновей тебе, благородный господин! - приветствовал купец.

- Тебе того же! - воскликнул Лакхаараа, едва сдерживая нетерпение. Что ты прячешь под покрывалом? И разве выставляют на продажу невольника, достойного внимания, не украсив его?

- Невозможно украсить луну в небе, благородный господин. И рубины, и сверкающий алмаз - все затмит, когда в четырнадцатую ночь месяца просвечивает сквозь тонкие облака. Потому и прячу под покрывалом плотным, как слой туч в ненастье.

- Что же, - сказал Лакхаараа, - пусть ветер разгонит тучи, чтобы мы могли сговориться и сойтись в цене.

- Э, благородный господин, - сладко, с причмоком, усмехнулся купец, десять тысяч плати, не глядя. Удивишься, что подобного ему можно купить за деньги. Твой перстень будет ему браслетом, а браслет - поясом.

- Ладно, купец, - Лакхаараа нервно зевнул, - показывай товар. Если он таков, как ты говоришь, я добавлю что-нибудь сверху. Не наследнику повелителя Хайра прослыть скупым.

- Так и я думаю, благородный господин!

Оттолкнув рабов, взявшихся было за покрывало, купец сам осторожно приподнял край, а когда Лакхаараа приподнялся и весь потянулся вперед, резко дернул. Груды бархата рухнули, вздымая облака пропахшей благовониями пыли. Пройдя сквозь них, заклубился золотыми облаками солнечный свет, текущий в открытое окно.

И Айели предстал перед Лакхаараа ан-Эртхабадром в зыбком сиянии, окутанный ароматами ладана и мускуса.

Он был тонок, как тенкинское копье, и кожа цвета финика просвечивала сквозь белую рубашку. Четырнадцать кос касались ковра, на котором он стоял, у маленьких коричневых ступней. И когда Лакхаараа взглянул на его лицо, то не смог отвести глаз и не скрывал от купца, что доволен увиденным. Казалось, ласковой ладонью оглажено овальное лицо, такими мягкими были его черты, брови высоки и округлы, веки гладки, а ресницы бросали тень на щеки. Он стоял, опустив глаза, сложив перед грудью узкие ладони.

Робкой повадкой, тонким станом, зыбкой грацией напомнил он наследнику того, другого, хоть тот был бел, а этот - темен.

- Суди сам, благородный господин, нуждается ли он в украшениях. И что можно сказать в похвалу тому, кого ты видишь сам своими глазами и можешь убедиться в том, что он совершенен по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности. Его косам четырнадцать лет, и он воспитан наилучшим образом для украшения опочивальни и развлечения господина: обучен танцам, пению, игре на увеселяющих инструментах, а также нежному искусству, искусен в движениях и заигрываниях, вскрикиваниях и жалобах, в томности, истоме и похоти, и соединяет в себе все эти качества с избыточной красотой и изнеженностью. И при том - жемчужина несверленая.

- Черна твоя жемчужина, - промолвил Лакхаараа, опомнившись и переведя дух.

- Это кровь племени банук. А они, как без сомнения известно благородному господину, не торгуют своими детьми, ни мальчиками, ни девочками, и не отдают невест в другие племена, и не оскопляют младенцев, чтобы продать евнухами в богатые дома. Мой покойный отец, да будет Судьба благосклонна к нему и на той стороне мира, добыл его мать с огромными трудностями, за небывалую цену. Она родила девятерых девочек от красивого раба-эрмиканца, и последним - этого. Благородный господин, это самый красивый невольник из всех, что прошли через мои руки! И мой отец говорил то же.

- Что же не продал его прежде девятилетия? У него вот-вот усы пробьются?

- Не пробьются у него усы, благородный господин, - дробненько рассмеялся купец, - и не единого волоска на его теле ты никогда не увидишь, об этом позаботились! А если бы и случилось такое, что ж, нет разве у тебя умелых банщиков и нужных снадобий?

- Так может, другой изъян в нем?

- Никакого нет изъяна, просто отец мой жалел с ним расстаться из-за его красоты и кроткого нрава, и жалел тронуть, чтобы не снизить желаемую цену. А оставить себе не хотел, дабы не потерять такого богатства, какое ожидал за него получить...

- Хорошо. Я беру его. Составим бумаги. Сколько ты за него хочешь?

- Клянусь милостью Судьбы, я предлагаю его благородному господину ни за что - это для меня обязательно!

И тогда Лакхаараа повелел принести цену трех бахаресай, и принесли и отвесили купцу двенадцать тысяч хайри. Еще наследник пожаловал купцу роскошную одежду и кувшин драгоценного вина. И купец поцеловал руки наследника и ушел, благодаря за милость и благодеяние.

Глава 15

В густом мраке слабо трепетал одинокий язычок пламени, удваиваясь в темных зрачках Атхафанамы. Царевна снимала с рук тяжелые браслеты, не торопясь, один за другим, улыбаясь робкому сиянию, выглядывавшему из глиняного горшочка, а Ханис...

А Ханис принимал из ее рук браслеты, один за другим, и складывал их вокруг горшочка со свечой. И любовался царевной.

А она уже сняла ожерелье из золотых пластин и протягивала ему. Все украшения снимала с себя царевна, чтобы не поранили белую кожу супруга, когда она будет обнимать его.

Этот обряд занимал изрядное время, но ни за что на свете, да поможет ей в том Судьба, не пришла бы царевна к возлюбленному мужу своему иначе как в полном блеске красоты и роскоши.

Брови ее двумя высокими дугами сходились у переносицы, оттеняя глаза, подведенные черным до самых висков. И маленькие родинки, одна другой желаннее, были подкрашены особой краской.

Ханис сначала пытался убедить царевну в том, что яркие краски и искусство ее рабынь ничего не могут прибавить к ее прелести, так же как не теряет ее красота силы и блеска и без тяжелых, варварски роскошных, на взгляд Ханиса, украшений. Но даже Ханис вынужден был отступить перед тысячелетней уверенностью женщины в том, что она делает.

И скоро, очень скоро Ханис понял, что прав был, уступая. Обряд освобождения царевны от подобных оковам украшений - завораживал.

Все тревоги отступали перед очарованной радостью.

Ханис выстраивал браслеты вокруг горшочка и в них, как в бочонки, ссыпал жемчужные ожерелья и длинные нити драгоценного бисера, выкладывал спирали из них. Когда же царевна поднимала руки к серьгам, оттянувшим мочки маленьких ушей, Ханис знал, что обряд подходит к концу, потому что серьги царевна снимала последними.