Линн Флевелинг - Тени возвращаются

Что он имел в виду? Больше свободы? Алек натянул стеганые одеяла до самого подбородка. Лучик лунного света просочился через решетку, и он увидел в воздухе пар от своего дыхания.

Он знал, что не должен сейчас тешить себя напрасными надеждами, но Кенир, хотел он того или нет, дал ему много полезной информации. Здесь было по крайней мере ещё двое, подобных ему, и если бы он смог усыпить бдительность… илбана… чтобы тот разрешил ему свободно перемещаться по дому, как это, очевидно, было позволено Кениру и няне, тогда рано или поздно он смог бы найти способ бежать. И учитывая весьма реальную угрозу кастрации, "рано" было предпочтительнее. Итак, рассуждал Алек, он будет изображать послушного раба и пить лекарства, и использовать каждую возможность, чтобы как следует изучить расположение дома. Но ему следует быть очень осторожным. Ихакобин дал ему понять, что знает слишком многое о прошлом Алека, чтобы так легко дать обвести себя вокруг пальца.

Зарывшись поглубже в теплые одеяла, он поцеловал ладонь и прижал её к сердцу. Держись, тали, и не думай, что я забыл о тебе. Я выберусь отсюда и найду тебя, чего бы мне это ни стоило.

Когда он уже засыпал, в надежде, что ему приснится Серегил, ему пришла в голову мысль, что надо бы спросить, что же сталось с другими рабами, о которых упоминал Кенир: с теми, которые были угодны хозяину.

— ХАБА? -

Прохладные пальцы и аромат духов Азриэль вынесли Серегила на поверхность из бездны забвения. Во сне он видел её лицо, озаренное мимолетной улыбкой, доброе, каким оно бывало почти всегда в те годы, что она выращивала его. Но были сны, когда он снова был мальчишкой, и снова стоял перед судьями в Сарикали в перепачканной кровью тунике, а его сестра плакала.

И каждый раз эта смешная кличка — Хаба, "черная белочка" — шепотом возле его уха. Азриель первой назвала его так, а потом подхватили все, кто любил его — друзья, Кита, сестры…

Ну, ещё раз.

Хаба, вернись к нам.

Haba, проснись.

Проснись…

— Ты, наконец, проснулся? Открой глаза, чтоб я могла видеть.

То был голос женщины, говорящей на языке ауренфейе.

Серегил тихонько застонал, когда его похлопали по щекам:

— Мидри, не надо. Больно.

— Проснись же. Тебе надо выпить вот это.

Сознание возвращалось медленно.

Сначала он почувствовал огромную тяжесть, затем этот запах, затем то, как безумно трудно открыть глаза. По его глазам провели чем-то влажным и прохладным, потом то же самое — по лбу и щекам. Кто-то, видимо, умывал его.

— Азриэль?

Слова давались трудно, он практически шептал. Во рту у него пересохло, он еле ворочал языком:

— Где я…?

Он не помнил, как попал в Боктерсу. Что-то такое случилось…

— Открой глаза, сынок.

Сынок? Так к нему обратился бы чужой человек, но никто из его семьи. Он, наконец, разлепил веки, и увидел, что лежит в кровати под балдахином, в слабо освещенной комнате. Где-то за пологом кровати горела свеча, а возле кровати вырисовывалась темная фигура, лица которой не было видно. И тут же клочками воспоминаний всплыло: черная бесформенная масса, надвигающаяся на него и ужасающее зловоние мертвечины…

Драгоргос!

Но сейчас, здесь были лишь запах воска и едва уловимый аромат духов Азриеэль, все еще висевший в воздухе.

Слишком слабый, чтобы пошевелиться или хотя бы повернуть голову, он повел глазами в сторону женщины, желая услышать дружеский голос.

— Ну вот, так-то лучше.

Да, то была женщина, но не его сестра.

— Где я…? — спросил он едва слышно.

— Тихо, тихо, успокойся. Ты очень сильно болел.

Когда она наклонилась вперед и поднесла к его губам костяную ложку, он увидел, что перед ним совсем старуха. Длинная белоснежная коса лежала на её плече, и всё, что было видно поверх вышитой вуали — изъеденное морщинами старческое лицо.

Прохладная ключевая вода потекла по его пересохшему языку, и он с жадностью сделал глоток, хоть она обжигала его, как огонь. Он попросил ещё.

От блеклых голубых глаз над вуалью побежали лучики морщинок, выдавая невидимую улыбку старухи:

— Ну давай, ещё немного. Только не спеши. Мы не думали, что ты выживешь, сынок.

— Кто мы? — спросил он, сделав очередной глоток.

Она лишь слегка покачала головой, вновь поднося питье.

— Моя сестра, — он сделал новую попытку, полагая, что она могла плохо слышать его: — Я думал…

— Азриэль, не так ли? Ты называл её имя не раз. Это твоя сестра?

— Она здесь?

Аромат духов ему не приснился. Он всё ещё ощущал его.

— Нет, и радуйся этому, — ответила она, помотав головой.

— Что? Прошу Вас, скажите мне, где я, — взмолился Серегил.

— В доме нашего хозяина, где же ещё.

Её скрюченные пальцы взметнулись к серебряному ожерелью на морщинистой шее. Тогда Серегил заметил застарелую круглую метку на ее предплечье.

— Так Вы рабыня?

— Конечно. Так же, как и ты.

Она протянула руку и коснулась какого-то предмета, охватывавшего кольцом его горло.

— Что это? — насторожился он, хотя и сам уже почти все понял.

— Твой ошейник, сынок. Теперь ты такой же раб, как и остальные в этом доме. Хотя, увидев размер следа от драконьего укуса, я очень удивилась, что ты очутился здесь. Возможно, счастье покинуло тебя, а?

Она медленно поднялась и направилась прочь от кровати:

— Теперь отдыхай. Скоро я вернусь и принесу тебе что-нибудь поесть.

— Нет, погодите. Прошу Вас!

Ответом ему был тихий звук затворяющейся двери.

Подавленный и сбитый с толку, он беспомощно посмотрел на темный полог кровати. Ему следовало собраться с мыслями, да поскорее!

Но это оказалось так трудно. Он чувствовал себя совершенно разбитым и одурманенным лекарствами. Даже от простых попыток сосредоточиться, он дышал так, будто поднимался в гору, а не валялся на спине, как король.

Она сказала, что он был при смерти: что ж, это вполне ощущалось. Всё его тело болело, и особенно сильную, пульсирующую боль он испытывал в нижней части правого предплечья, и внизу левой икры, где те касались простыней.

Простыни? Его спутанное сознание шло своими собственными путями. Он согнул пальцы одной руки, нащупав шелковистую ткань и податливую мягкость матраца. Когда это рабам стелили такие постели? Или та женщина под вуалью — высокопоставленная особа? И он чего-то не понимал?

Но нет, он припомнил кое-что из того, что происходило с ним на корабле: грубые цепкие руки, жуткая боль и запах собственной плоти, прижженной каленым железом, всё это — сквозь туман болезни.

— Да чтоб я сдох! Будьте прокляты, тухлые адские яйца! — прошептал он, ощущая всю свою беспомощность.

Тяжелые стеганые одеяла душили его. Ему потребовалось собрать все свои силы, чтобы постепенно высвободить правую руку. Там, на бледной коже чернела небольшая, покрытая коркой рабская метка в виде буквы С. Он поднял руку и коснулся металлического ошейника. Он был в палец толщиной, округлый и очень гладкий на ощупь.