Александр Тюрин - Священная война (сборник)

Открыл я рот, закрыл рот. Чего тут – прав помор, кругом прав. Не по-людски это. Сгребли мы… то, что на столе лежало. Там на стене полотнище висело с деревьями какими-то, птицами – на него и сгребли. Завернули, вынесли. Нет, внучек, шапки не сняли – война, она такое дело… дичает человек. Простые вещи забывать начинаешь.

Зябнешь, поди? Иди-ка под тулуп. Вот. Дальше слушай – вынесли мы… это. А ветер огонь раздувает, уже и дом тот проклятый, из которого мы вышли, заполыхал. И тут слышу – тонкий такой звук, жалобный. Сперва только зубы сцепил – немудрено, коли после такого детский плач померещится. Только Борька заозирался да как охнет над самым ухом – «Ротный, плачут! Это ж там, в доме!».

Не померещилось, значит! Ну, бердыш в одну сторону, кафтан с перевязью, на которой пистоли с пороховницей – в другую, Володька с Сережкой только успели подхватить – и туда, в дом, только борода от жара затрещала. Пропустили мы, малый, дверь в той горнице, будь она неладна! Пропустишь тут… в горнице дым клубами плавает, влетел я в дверь – клетки, и из них-то и тянется плач тонехонький, без надежды, без просьбы, одна только жалоба…

Тут-то я пожалел, что бердыш оставил. Клетки крепкие, на замки заперты… назад за бердышом бежать – того гляди, крыша рухнет. Только подумал – а Борька-помор уже рядом стоит и ну хвататься ручищами за замки да за решетки! Прутья железные визжат, замки, что пуговицы, в стороны разлетаются. Вытащили мы, кого смогли, и на волю. Спасенных в руки первым встречным сунули и сызнова в дом. Так три раза бегали. А они, болезные, кто шарахается от рук наших в клетку, кто висит мешком пустоглазым… там колода была, рядом с клетками. И ножи. И пяла с кожами. Их тут и убивали – у прочих на глазах.

Уж когда последнего выволок – за спиной охнуло – крыша осела. А он, маленький-то, ручонками перебрал, носиком мне в бороду уткнулся – и заплакал. Звонко так. По-живому. Стою я с ним на руках, глаза словно все дым ест, глотку переняло, глажу его, уговариваю, а в глазах все хороводится: мясо ободранное, колода с ножами, да глаза, что на нас из клеток смотрели.

Матушка полковая потом сказала – мол, сама Пречистая нас этим делом отметила. Спасенников моих да Борькиных в храм переправили – и то, не в бой же их тащить, и так уж хлебнули лиха так, как мало кому доводится. Ну и Ей они родня, в храме им и место. Что мы из дому вынесли – похоронили с честью, а прощаться весь полк привели – чтоб видели, стало быть, с кем воюем. И за что. Только последний этот, который мне в бороду плакался, уходить не пожелал. Мы уж мало не всей ротой в ноги полковому воеводе да полковой матушке кланялись – уважили. При нас он остался. Многие гордились – мы, мол, теперь, со своим Живым Ликом, как храмовые бойцы – Люты, Пардусы, Бабры, Рыси, Котолаки. Да и то сказать: роту нашу после этого и свои, и чужие примечать стали, мало не как храмовых – потому что рубились мы впереди всех и пленных, как храмовые, не брали.

Только мы в особых недолго проходили. Много их было в той проклятой земле, таких горенок, колод с ножами да клеток. И печей – печи те я тоже видал.

Я так понимаю, малый – Матушка нас и впрямь отметила. Из тех, кто тогда в дом тот проклятый зашел – все домой вернулись. А мы с Борькой и ранены-то толком не были, даром что стрелам-пулям вражьим не кланялись, за чужие спины не хоронились. А что по ребрам меня прикладом переплели – это пустое. Не рана. Эдаких ран в каждой деревне на каждую Масленицу, когда стенкой на стенку ходят…

Ты другое помни, малый. Ведь врагов тьма-тьмущая была, иные вон говорят – треть народу, что есть на белом свете, в той стране обитала. И оружье у них было лучше, и смаговницы, и самострелы, и шереширы, и тюфяки – само слово-то ихнее, «тю фанг», как они говорят… говорили. И летуны они первые в воздух подняли. Одно что гуляй-города мы первыми делать стали, дак они их у нас враз переняли – «черепаха Чу», говорили. Ну, были у нас союзники – из Бхаратской державы ратники на слонах да при тех же шереширах, что Господа Нарасимху чтут, да удальцы с восходных островов, из Опоньской земли; хоть такие же желтолицые да косоглазые, а Мать Пречистую на свой лад чтят и народ Ее уважают. Да еще при них меднокожие удальцы из вовсе чужедальней земли за восходным морем – Оцелоты прозываются, до войны не то что огненного боя – железо-то больше в руках опоньских витязей видали. Они с опоньцами нашим врагам второй фронт учинили. А только и по числу, и по оружию нам даже с ними вместе с врагом бы не тягаться…

Отчего, спрашиваешь, одолели? Оттого, что за святое дело бились. Против истребителей Ее народа. С Ее именем в сердце, как полковые матушки говорили. Это, малый, и называется – священная война. Оттого мы – Третий Рим, Святая Русь, народ-бастоносец. Она нас сберегла и к победе вывела…

Что со спасенником моим сталось? Да ничего особого—раньше б всю роту посечь пришлось, чем с него шерстинка б упала. Здоровый вырос, крепкий, красивый. Вон, Хранительница наша – ему прапраправнучка. Видишь, вышла на крыльцо, зевает, на нас смотрит недовольно. Чего, мол, полуношничаете, старый да малый – спать пора.

Ну, малый? То-то. Идем. Пречистой помолимся – и спать.

Радуйся, Пречистая очагов наших Хранительница, Богам Родительница, Заступница Дома Своего, в радости же Своей не забудь нас, служителей народа Твоего, но от всякия беды отведи и сохрани, Всечестная Баст Ма Кошь…

Урок шел к концу, и, сиди в классной комнате мальчишки, та непременно наполнилась бы переговорами вполголоса, поскрипыванием парт, возней – как-никак последний урок, да еще в такой день! Здесь же нараставшее нетерпение воспитанниц выражалось в нараставшей вслед за ним звенящей тишине, сквозь которую отлично было слышно веселые, возбужденные голоса предпраздничной Москвы. Девушки замерли, прямые, как гвардейские штыки, неподвижные, как двуглавые орлы на башнях Кремля.

Наталья Андреевна, стоя у окна, чувствовала спиною неотрывные взоры двадцати пар девичьих глаз. Без всяких месмерических штучек она сейчас могла прочесть мысли своих воспитанниц – какая там история, пусть даже у любимой учительницы, когда вот-вот – парад, потом – пикник, и наконец, бал в столичном Дворянском Собрании?! Наталья Андреевна улыбнулась, поворачиваясь к девушкам.

– Итак, сударыни, извольте рассказать, что мы с вами знаем об особе первого Русского Императора?

Руки поднялись, словно подброшенные пружинками.

– Да, Марфуша?

– Государь император сделал России много добра. Он вывел Отечество наше из туманов варварства азиатского к Просвещению.

Наталья Андреевна поморщилась. Все правильно, однако здесь же не приходская школа для крестьянских детишек и не младшие курсы, где в заслугу идет уже хорошая память и способность пересказать наизусть страницу-другую из учебника господина Иловайского.