Михаил Савеличев - Самурай

Павел Антонович оставался спокоен, конечно же не слыша его воя и не видя его мучений, скрытых за темным экраном очков, не помогая и не мешая попыткам устоять на разъезжающихся ногах, терпеливо дожидаясь когда же Максим отпустит его плащ и пойдет вслед за ним в путаницу багровых портьер, висящих на больших золотых кольцах, надетых на толстую деревянную палку, прикрученную к потолку. Им следовало поспешить, и Максим каким-то образом понимал это, хотя Павел Антонович больше ничего не говорил и не выказывал нетерпения или неудовольствия его совершенно свинским состоянием, и прикладывал все силы к тому, чтобы вернуть телу послушность и заставить себя сглотнуть противную горечь, скопившуюся во рту.

Они двигались сквозь плотный воздух, точнее Павел Антонович с необыкновенной силой тащил Максима, принимая на себя основную часть давления, плечом прокладывая в студне узкую щель, проталкиваясь в нее и втягивая за собой внутрь Максима, которому приходилось, дабы не упасть, делать шаг за шагом, промахиваться, врезаться головой в невидимый упругий поролон, очумело трясти шевелюрой, стараясь отлепить длинные концы волос от мокрого лица.

Затем они вошли в портьеры и там заплутали, запутались, оказались спеленатыми, как коконы шелкопряда, тяжелым мрачным муаровым бархатом. Максим чувствовал, что их разделяет лишь единственный слой ткани, он спиной чувствовал спину прижавшегося к нему Павла Антоновича, но ничего не мог сказать, окликнуть, подбодрить, ибо рот тоже был завязан, забит пыльной ворсистой субстанцией, мгновенно впитавшей в себя и отвратную горечь, и слюну, и, не остановившись на этом, превратив рот в сухую, потрескавшуюся пустыню, принялась вытягивать влагу из всего организма, прорастая в эпителий мелкими неживыми трубочками и выкачивая из него кровь, отчего ощущалось как набухает, тяжелеет прилегающая ко рту тряпка, набирается живым теплом и издает запах свежерезаной раны.

Максим собрал все силы и кинулся туда, где ему казалось находится выход, споткнулся, так как ноги были или связаны, или приклеены к полу, упал, увлекая за собой лабиринт портьер, запутавшегося Павла Антоновича и ту деревяшку у потолка, которая обрушилась настолько удачно, что «перекрестила» только по спине, миновав голову. Максим упал на четвереньки, повел немного спиной от удара, смягченного бронежилетом, и замер, ожидая когда все портьеры, шурша, упадут с потолка, прошелестят по спине, затылку, бокам и ногам, соскользнут вниз и уйдут, впитаются в пол, словно сотворенные из воды. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда последние кончики бархата, приятно оглаживая пальцы, тонули в глубине паркета, с трудом поднялся, помог встать Павлу Антоновичу, все еще отплевывающемуся от уже несуществующих ворсинок, и они вошли в Викину лабораторию, которой (в реальной жизни) не существовала.

Они словно очутились внутри чудовищных по величине часов, рядом с которыми всякие там башенные куранты выглядели самыми обычными наручными штамповками — вокруг блестел металл, двигались шестеренки, оси, коленвалы, пружины, анкерные механизмы, сложного виды сукрутины в две четверти, шестигранные колонны, пронизанные отверстиями разнообразного сечения, замысловатого вида колеса и рычаги, приспособленные явно не для человеческих пальцев ни по размеру, ни по форме приделанных к ним резиновых ручек, вделанные в железные пластины молочного цвета каменные пластины, внутри которых клубился туман, громадные маятники, уходящие в такую высь, что в сгустившейся там тьме невозможно увидеть — к чему прикреплены их граненые подвесы, лишь секирообразные грузы величаво проносились мимо людей из одной бесконечности в другую.

В этом математико-геометрическом аду имелся свой порядок и система, порождающие нелинейные эффекты колоссальной машины Беббиджа, перед которой пасовала любая электроника, где все подчинялось тривиальным законам, где ток электронов транспонировался в привычные символы евклидового пространства и аристотелевого мира, и где не находилось места пересекающимся параллельным, множествам перпендикуляров, опущенным из одной точки, логике с неисключаемым третьим и без противоречащих суждений, где все строилось на примитивных математических моделях, и где не было место интуиции, озарению, догадке, инсайду, просветлению, где ценились только скорость операций и объем памяти, и где не было времени для длительного и спокойного созерцания, медитации, сна, наполненных блистательными ассоциациями и открытиями.

Конечно, здесь не существовало программ, длинных бумажных дырявых лент или картонных карточек с квадратными отверстиями, не было здесь и терминалов для ввода и снятия информации, диководов, сиди-ромов и ДВД, сетевых кабелей и мультимедийных причиндалов, здесь человек и машина являлись настоящими и поноправными партнерами, что невозможно при работе на обычных компьютерах, где двигающий мышкой восхищается быстродействием и успокаивает себя туповатостью электрического напарника, удивляется его могуществу и стучит раздраженно по клавишам при «зависании».

Вика сидела на высоком столе, скрестив ноги, положив руки на колени и сложив пальцы в мудру, ее глаза неподвижно смотрели вглубь машины, как будто она медитировала внутри чудовищного мобиля. Вокруг стояли металлические цилиндры с крошечными окошечками, на которые падал узкий пучок света, скользя от одного отверстия к другому. В опасной близости от девушки качались маятники, сдвигались рычаги и крутились шестеренки с острыми зазубринами-ятаганами, горячий воздух плыл над ней, шевеля волосы, сгущался на ее теле, прикрывая наготу нежно-белым облаком-одеянием.

Это казалось священнодействием, высшим пилотажем, искусством, коему и в подметки не годились всякие там профессорские головы, мозговые голограммы, телепатическая ломка, прозвонка устойчивых нейронных связей и прочая ахинея с мудреными названиями, имеющими, как правило, нулевой результат, бессонные ночи, головные боли и бухгалтерские ошибки. Здесь происходил поединок — один на один, партия, сражение, игра, сосредоточение и погруженность в то, что лучше не знать, прикосновение к чужой душе, ее пытка и уговоры, мольба и обман, ибо ничто так не сложно добиться, как интереса у мертвых.

Максиму чудилось — он видит слабое голубое сияние, окутавшее вместилища их добычи, которое натекает на Вику, змеится по ее телу, лижет руки, ноги, спину и грудь, проникает в уши и глаза, но, возможно, это было только самовнушение, красивая картинка. Он ничего не спрашивал и не говорил, он затаил дыхание, прислушиваясь к тишине, к которой теперь привык, сжимал руки в кулаки, ощущая впивающиеся в ладони ногти, сдерживал зевоту и, наконец, встретился с насмешливым взглядом Вики. Девушка каким-то образом умудрилась до него дотянуться со своего места и потрясти за плечо: