Михаил Савеличев - Черный Ферзь

Он попытается встать, но она еще крепче прижмет его к себе. К груди. Запах любимой женщины, вот что он почувствует. Умиротворяющий запах любимой женщины.

Крохотная кухонька позволит ей не вставая с его колен достать из шкафа чашку и сахарницу. Она отольет кофе из его чашки в свою, добавит пару ложек песка.

Внезапно сердце заколотится, на лбу проступит пот. Во рту станет настолько сухо, что он глотнет остатки кофе — плохо сцеженную гущу. Частички молотых зерен заскрипят на зубах.

— Мне приснилось… — она задумается, вновь притронется пальчиком к родинке, как всегда делает, когда подбирает слова, — мне приснилось, что мы с тобой не встретились…

Он фальшиво улыбнется, погладит ее по спине.

— Это всего лишь сон.

— Мне приснилось, что я любила другого человека… Даже нет, не так… Это сложно сказать… Словно я принадлежала ему, как вещь. Очень ценная, но вещь. И я понимала и принимала такое отношение. Я была целиком и полностью его, только его. Вещью. Самой ценной вещью на свете. От макушки до кончиков пальцев ног.

Он почувствует ее дрожь. Взглянет через ее плечо и встретится глазами со псом. Тот встанет в напряженной позе, точно почувствовав приближение опасного чужака, круглые глаза засветятся красным.

Страх продерет его когтистой лапой от затылка и по всей спине. Непонятный и необъяснимый страх, которому не должно быть места в липкой темноте и пустоте.

Он беспомощно оглянется, но ничего зримого не произошло в окружающем мирке — все так же будет капать кран, журчать вода в трубах, стоять две чашки на столе, все так же будет прижиматься к нему она.

— Мне… нехорошо, — признается она.

Он встанет и понесет ее обратно в кровать. Она будет слабо возражать, говорить, что еще не собрала ему с собой обед, но он не станет ее слушать, а уложит обратно, накроет одеялом, целомудренно коснется губами горячего лба.

— Плохая у тебя жена, — скажет она. Она всегда будет так говорить, когда не сможет провожать его до двери и стоять на лестнице, махая вслед.

— Ты самая лучшая, — ответит он именно так, как она хочет.

Обычно после этого она закрывает глаза и вновь засыпает трудным, беспокойным сном. Лицо ее еще больше побледнеет, на лбу проступят бисеринки пота, пальцы рук мертвой хваткой вцепятся в край одеяла — так цепляется тонущий за борт спасательной шлюпки, но в ней не останется сил противостоять тьме, которая поглотит ее без остатка.

Но на этот раз ставший привычным ритуал нарушится. Она сожмет его ладонь:

— Прости меня, — скажет, наберет дыхания, чтобы продолжить, но он прервет:

— За что? — сядет на край постели. Пес нетерпеливо зашевелится в коридоре.

— Я правда очень плохая, — глаза наполнятся слезами. — Я всех предаю.

— Ну что ты, — странно, но он не почувствует ничего необычного в ее словах, кроме болезни, что пожирает ее изнутри. Усталость и болезнь будут говорить ее устами.

— Я заставляю делать тех, кого люблю, ужасные вещи.

— У меня синдром Палле, — он попытается свести разговор к шутке, — разве ты забыла? Никого вокруг нет. Во всем мире остались только ты и я. Больше никого. А ничего ужасного ты меня делать не заставляла.

— Правда?

— Правда.

— Никого больше нет на свете?

— Никого.

— И никто сюда не придет?

— Никто.

— Ты меня обманываешь, — скажет она тоном капризного ребенка, которому за хорошее поведение пообещали конфету. — Ты всегда меня обманываешь. С самой первой нашей встречи.

Ему нечего будет возразить, ибо внезапно поймет, что не помнит их первой встречи. Она будет всегда, он будет всегда, даже пес будет всегда, и пустой темный город за окном, и дождь, и дерево. Все. Без начала и без конца — вечность.

— Обманщик… Обманщик… Обманщик… — она заснет, а он еще останется сидеть рядом и разглядывать ее лицо, пока пес не встанет и не заглянет в дверь.

— Сейчас, сейчас, — кивнет он, не в силах оторваться. — Сейчас уже пойдем.

Пес встряхнется недовольно, вернется на свое место, но не уляжется на подстилку, а встанет перед входной дверью, уткнувшись в нее огромной башкой. Зверь так и будет стоять, пока он не вернется на кухню, не помоет посуду, не уберет чашки в пустой шкаф, не натянет на себя мятый комбинезон, брезентовую куртку, тяжелые ботинки, по которым давно не мешает пройтись щеткой, но что-то все равно будет мешать.

Он перегнется через стоящего пса, возьмется за ручку двери, и внезапно мир начнет вращаться вокруг него, как будто некто откроет сливное отверстие, и жидкий город, булькая и закручиваясь в спираль, выльется в пустоту.

Придется опуститься на табурет, ощущая как рот наполняется слюной, которую ни в коем случае нельзя будет сглотнуть, а лишь выплюнуть, но встать и дойти до ванной не найдется сил, а пачкать пол в коридоре не позволит брезгливость.

Дурнота исчезнет так же внезапно и необъяснимо, оставив после себя лишь горькую слюну. Тогда он тяжело поднимется, придерживаясь рукой за стену, пройдет в ванную и будет долго споласкивать рот водой с привкусом ржавчины.

— Идем, идем, — потреплет он пса за загривок, открывая дверь.

Широкая каменная лестница будет вести вниз — в гулкую пустоту парадного. Такая же широкая лестница будет вести вверх — туда, где он ни разу не побывает. Еще две пошкрябанные высокие двери выходят на площадку.

Пес обычно побежит по лестнице вниз, цокая когтями, но на этот раз он изменит своей привычке и медленно начнет подниматься вверх, пригнув башку к самым ступеням — то ли вынюхивая единственно одному ему ведомое, то ли виновато ожидая окрика.

— Ты куда, дурашка? — захочет спросить он, но промолчит, ведь пес никогда не одобрит подобные фамильярности. Он пожмет плечами, словно оправдываясь перед отсутствующими соседями, которые могли подглядывать за ними в глазки запыленных дверей, и отправится вслед за псом, похлопывая ладонью по перилам.

Они так и буду медленно подниматься по пустым пролетам, по ввинчивающейся в темную бесконечность лестнице, мимо запертых дверей, мимо распахнутых дверей, мимо пустых площадок, мимо площадок, уставленных детскими колясками, старой мебелью, укутанной в холщовые покрывала, делающих ее похожей на загадочные скульптуры.

На одном из поворотов он посмотрит вниз и увидит в неправдоподобной глубине еле заметный светлячок их площадки. А откуда-то сверху начнут опускаться холодные снежинки, ослепительно сияя в невидимых лучах. Он выставит руку и почувствует легкие уколы в ладонь. Станет холодно.

Пес остановится на последней площадке, где уже не будет никаких дверей, а только проем, ведущий на плоскую крышу.

Пыльный порыв ветра накатит ледяной волной, захлестнет с головой, вцепится в полы куртки злобным щенком и покатится дальше вниз, закручивая снег.