Владимир Михановский - Великий посев

Этот опыт Зерен провел, когда реципиент находился неподалеку, на поверхности.

Для осуществления своего замысла Зерену пришлось с помощью корней создать под оазисом пустое пространство, похожее на сферическую пещеру. Песчинки из этого пространства отсасывались по полым трубкам, пролегающим внутри корней и стволов растений.

Когда помещение достигло нужной величины, Зерен велел пропитать его стенки тягучим соком, который схватил их намертво, предотвращая осыпи и оползни.

После этого иногалактический мозг приступил к монтажу хитроумных силовых полей…

Все это время Зерена беспокоила одна вещь. Хотя он залечил рану, нанесенную стволу местным существом с помощью ножа, боль от нее все время возвращалась.

…Это, разумеется, была вовсе не та боль, которой порой подвержены человек или прочие существа Земли. Болевые разряды, отдаленно напоминающие электрические, пронизывали все невероятно разветвленное тело Зерена, от верхушек растений и до кончиков корней. Да, все это было единое тело, которое все еще продолжало разрастаться, шаг за шагом отвоевывая у пустыни.

Боль возникала в том месте, где была глубокая рана, нанесенная безжалостной сталью. Рану Зерену удалось затянуть, зарастить слоем клетчатки, но, видимо, нож Анартая перерубил важный нерв, срастить который полностью Зерену не удалось. Потому-то внезапно и вспыхивали болевые разряды, которые заставляли тихо трепетать листья, еле заметно раскачивали верхушки растений, а главное, мутили сознание Зерена, туманили его, заставляли ошибаться в расчетах.

Происходило, увы, и то, чего с самого начала опасался Зерен. Как только его пронизывал разряд от не до конца залеченной травмы, болевой приступ охватывал и Атагельды.

Мальчик стойко переносил свалившееся на него несчастье, хотя и не в силах был понять, откуда оно взялось. Помогал деду по дому, играл на улице с ребятишками, строил с Анартаем песчаную крепость – в те нечастые часы, когда они не враждовали, – и вдруг дикая боль схватывала левую руку, словно огненный обруч сжимал ее. Однако проходила минутка-другая – и боль постепенно отпускала.

Больше всего он боялся, чтобы дед не заметил его внезапного недуга, но Курбан, поглощенный своей кузницей, казалось, ничего не замечал вокруг.

Он натаскал во двор из оазиса листьев, выбрав пошире и попрочнее, и надумал сшить из них мехи. После нескольких неудачных попыток работа получилась. Внешне, правда, мехи выглядели неуклюже, напоминая чешуйчатое доисторическое животное. Когда Курбан с внуком попробовали качать воздух, «животное» зашевелилось, зашуршало, словно даже приподнялось с утрамбованного земляного пола. Но работало приспособление хорошо, а это было главное. Правда, воздух пока качать было некуда, но, как говорится, лиха беда начало.

Атагельды с дедом вырыли во дворе яму, размесили в ней глину, приготовили кирпичи и выложили в углу кузницы печь. Протопленная сухими стеблями и листьями, которые Атагельды собрал на краю оазиса, печь показала неплохую тягу, и тепло хорошо хранила, не остывая до конца в течение холодной ночи.

– Славный материал, – заметил Курбан однажды, разглядывая сухой стебель. – И гибкий, и прочный. Его бы в дело пустить, а не в печь заталкивать.

– Разве печь топить – не дело? – спросил Атагельды и посмотрел на деда.

– Таким добром – не дело.

– А что из него можно сделать?

Курбан задумался, стоя перед потрескивающим пламенем, которое весело полыхало в печи.

– Даже не знаю, – признался он. – Я, видишь ли, с таким материалом сталкиваюсь впервые…

– Дедушка, а если плетеную мебель из этих стеблей делать? – предложил вдруг Атагельды. – Нам ведь сидеть и спать не на чем.

– А что? – Курбан попробовал стебель на изгиб. – Материал крепкий. И упругий. Давай попробуем сплести скамейку…

Через короткое время весь кишлак обзавелся мебелью, сплетенной из засохших стеблей, которых было достаточно в разросшемся оазисе. Была она хоть и примитивной, но служила людям верой и правдой.

Старый кузнец тосковал об оборудовании для кузницы. Часто, когда в доме не было гостей, он просил Атагельды проверить, не стоит ли кто-нибудь за окном, после чего доставал из потайного места завернутый в тряпицу небольшой молоток – точную копию молота, которым он некогда орудовал.

– Ты посмотри, Ата, – не уставал он повторять, – Вот даже зазубрина на обухе, я ее посадил, когда ты был совсем крохотным… Как мог ведать о ней тот неведомый мастер, который выковал эту блестящую вещицу? Как хочешь, это похоже на колдовство, – добавлял он, снова завертывая в тряпицу таинственную находку.

Атагельды обычно помалкивал.

Многое, многое было необъяснимо, и число загадок, с тех пор как они жили в оазисе, все время увеличивалось. Так, прежде опавшие листья, да и стебли, сгорая, почти не давали тепла, но начиная с какого-то момента все переменилось. Нет, внешне листья и стебли не изменились, но казалось, кто-то пропитал их особым составом: они горели теперь долго и давали отменный жар, и люди в кишлаке перестали мерзнуть по ночам.

Однажды Атагельды проснулся от боли в руке. Казалось, кто-то ткнул раскаленным жгутом в локтевой изгиб. Боль, однако, как пришла, так же внезапно и ушла. Он потрогал пальцем руку, но боль не возобновилась.

Циновка из листьев при малейшем движении немилосердно шуршала, но они с дедом давно привыкли к этому шороху.

С бьющимся сердцем Атагельды несколько мгновений лежал в неподвижности, пытаясь разобраться: вскрикнул он спросонья или это только ему показалось.

Из угла доносилось ровное дыхание Курбана. С тех пор как сердце его перестало болеть, старик и дышать стал легче, исчезла одышка, прежде мучившая его.

Атагельды перевел дух. Похоже, деда не разбудил. Он все еще переживал диковинный сон, четкий до реальности. Жаль, досмотреть не удалось – он был прерван вспышкой боли в руке.

…Он шел по залитой солнцем пустыне. Шел легко, а точнее сказать – летел. Под ним, глубоко внизу, проплывал песок, источавший жар, и какая-то мягкая, но властная сила несла Атагельды.

Внезапно пустыня под ним, словно по мановению волшебного жезла, сменилась кишлаком. Мальчик узнавал в нем каждую хижину, каждую из тростинок, растущих вдоль улицы. Вот дом Ахметхана. Его легко узнать, он самый большой в кишлаке, хотя живут в нем только двое – караванбаши и его сын. Дом выглядит богато, островерхая крыша состоит из нескольких слоев аккуратно, один к одному, сложенных листьев. Атагельды помнит, как ее складывали все люди из каравана, а Ахметхан, поглядывая, как идет работа, стоял посреди двора и изредка стегал по песку камчой.

…Вон старик из каравана ведет на поводу скакуна благородных арабских кровей, о котором дед знает такие дивные стихи…