Сергей Лексутов - Полночный путь

— Тебя вчера дружки на руках принесли, а сами пошли дальше пировать! Ну что, как положено, пойдешь и третий день пировать?

Серик зачерпнул пригоршней снега, сильно растер лицо, и пошагал по утоптанной тропинке к крыльцу, оскальзываясь босыми ногами. Проворчал раздраженно:

— Никуда я больше не пойду… Сил нет… Пировать — не мечом махать. Потруднее будет…

Когда перед полуднем явились дружки, Серик наотрез отказался с ними идти. Посмеявшись, они ушли. Серик попытался помогать Батуте в кузне, но его мутило и из рук все валилось. Тогда он плюну, попросил мать собрать припасов дня на три, надел на ноги меховые сапоги, обрядился в короткополый полушубок, запряг своего верхового коня в сани, кинул в сани тулуп, лыжи, топор, мешок с припасами, осторожно уложил лук, колчан со стрелами, на всякий случай уложил и рогатину, к поясу привесил ножны с широким и длинным охотничьим ножом, и упав боком в ворох сена, выехал со двора. Выглянувшему из кузни Батуте крикнул:

— Дня через четыре вернусь, с дичиной зимовать будем!

Выехав из ворот, спустился на лед и погнал коня вверх по течению. Хоть и укатанная, но пустынна зимняя дорога. Полозья тихим голосом напевали походную песню, похмелье еще давало о себе знать, заставляя призрачно колыхаться прибрежные перелески, то и дело выбегавшие на берег меж окрестных полей. Вскоре Серик свернул в Десну, еще менее накатанный путь. Сейчас же потянулись княжьи ловы; дремучие леса, перемежающиеся обширными полянами, на которых тут и там виднелись стога сена, припасенные специально для туров и оленей. Он успел проехать верст двадцать по Десне, когда начало темнеть. Можно было проехать еще несколько верст в темноте, и добраться до убогого постоялого двора, стоящего среди дремучих лесов и болот, но Серик направил коня на пологий берег, к чуть видневшейся среди мелкой сосновой поросли сухостойной сосне. На уютной полянке распряг коня, заботливо накрыл его попоной, навесил на морду торбу с овсом и принялся рубить сухостоину. Положив два бревна крестом напротив задка саней, запалил на них костер из толстых сучьев, сел на задок саней, протянув ноги к костру, и принялся ужинать вареным мясом и пирогами с капустой, слегка подогрев снедь над огнем. И тут снизошло на него отдохновение души; тишина буквально оглушила, ведь последние месяцы он все время был в толчее, среди людей, в суете и гаме сражения. А тут висела тишина, будто вечная, и от сотворения мира никем не нарушаемая, даже вездесущие вороны на вечерней заре не граяли, тихое хрупанье коня овсом нисколько не нарушало тишины, а лишь усугубляло. Серик поднял голову к ярким звездам, и вдруг подумал, а не прав ли настоятель обители? И не грозный Перун правит миром… Но тут же потряс головой; а какая разница? Что Сварожище, что Бог-Отец… Ведь Спаситель — всего лишь сын грозного бога и земной женщины… А разве ж может сын человеческий спасти всех людей?..

Серик потряс головой, огляделся вокруг; конь хрупал овсом, яркий, бездымный огонь горел ровно, обдавая приятным жаром, уже занялись и бревна — протлеют всю ночь, освещая призрачным багровым светом ближайшие деревья и отпугивая нахальных зимних волков. Серик ухмыльнулся, мотнул головой, окончательно отгоняя наваждение, дожевал мясо, налил из небольшого жбанчика меду в медную кружку, пристроил к огню подогреть. Тем временем конь перестал хрупать овсом. Серик слез с саней, подошел к коню, снял с его головы пустую торбу. Протяжно вздохнув, конь хватанул снегу, похрустел и потянулся к саням, пожевать еще и душистого сенца. Серик вернулся в сани, взял кружку, предварительно надев рукавицу; знал, как жжется медь, нагретая хотя бы и с одного краю на огне. Попробовал мед — в самый раз, и выхлебал мелкими глотками всю кружку, приятное тепло разлилось по телу. Серик потянулся, завернулся в тулуп и рухнул в сани, на мягкое сено. Лишь один раз за ночь, конь разбудил его тревожным фырканьем. Приподняв голову, Серик услышал далекий волчий вой, на самом пределе слышимости, а потому успокоительно потрепал коня по морде, и вновь пристроил голову на душистое сено. Бревна ровно тлели, заливая всю полянку алым сиянием.

Проснувшись еще в темноте, Серик передвинул огарки бревен на кучу жарко тлевших углей, подкинул остатки сучьев и принялся завтракать, разогрев на огне кусок вареного мяса и пару пирогов. Конь продолжал дремать, уткнувшись храпом в ворох сена на санях. Позавтракав, Серик запряг коня. Тело было полно бодрости и веселой силы, как и не бывало двухдневного беспробудного пьянства, по всем жилочкам будто искры жидкого огня бегали. Упав в сани, Серик гикнул, и конь весело зарысил на лед. Колею заметно припорошило инеем, видать со вчерашнего дня по ней еще никто не прошел. Да и кому, кроме мелких купчиков, ездить в дремучие леса, где редко стоят селения землеробов?

Неяркое зимнее солнышко едва поднялось над окоемом, когда Серик разглядел кряжистый, приметный дуб, стоящий неподалеку от берега. Как раз от него верст шесть в сторону от реки, если идти по затесам, можно отыскать избу волхва, с незапамятных лет облюбовавшего эти места. Серик потянул вожжу, конь, артачась, поплясал в оглоблях, очень уж ему не хотелось ступать в глубокий снег, однако прыгнул на целину, угрожающе затрещали оглобли. Увязая в снегу по брюхо, конь дотащил сани до дуба, и встал, поводя назад налитым кровью глазом. Серик ругнулся про себя, выпростался из тулупа, бросил на снег лыжи, сунул ноги в петли, щелкнул вожжами, рявкнул:

— А ну, Громыхало, вперед!

Серик давно уже прозвал своего коня Громыхалой, но на людях избегал его так называть. Еще будучи стригунком, конь очень уж весело громыхал копытами по двору, носясь из угла в угол, с нетерпением ожидая, когда его выпустят пастись с табуном кузнечного ряда. Конь гнул шею, фыркал, взбрасывая по бокам буруны снега. Серик даже ногами не перебирал; держась за вожжи, скользил по целине рядом с санями, хоть и вязли изрядно широкие лыжи в свежем пухлом снегу.

Полянка открылась, как всегда, неожиданно; потемневшая от времени, вросшая в сугробы по самые оконца, крытая дранкой, изба, притулилась у противоположного края полянки под гигантским раскидистым дубом. Высокий тын огораживал небольшой двор за избой, с конюшней и хлевом.

Осаживая коня рядом с избой, Серик заорал:

— Чури-ила-а! Принимай гостя!

Однако изба хранила молчание. Пожав плечами, Серик подогнал коня к воротам в тыне, перелез через них, отодвинул толстый дубовый засов, растворил заскрипевшие створки, провел коня внутрь и принялся распрягать. Распряг. Чурила так и не выглянул из избы. Серик провел коня внутрь хлева, совмещавшего и конюшню. Чурилов конь злобно зафыркал, учуяв чужака, но быстро успокоился. Сидящие под крышей на насестах куры, заполошно закудахтали, коротко промычала корова, и хлев успокоился, моментально определив, что вторгся не серый хищник, а безопасный человек, хоть и чужой. Поставив коня к гостевым яслям, Серик задал ему сена, и пошел в избу. В отличие от других волхвов, Чурила не чуждался новшеств; в избе стояла массивная печь, еще хранившая тепло. Почесав в затылке, Серик пробормотал: