Уильям Беркетт - Спящая планета

— Йио…

— Ты колеблешься. Почему?

— Действие Пыли не было полным. Были и исключения. Но вы знаете об этом.

— Я знаю о чем?

— О безногом. О Доноване, вашем внуке.

Наступила мгновенная пауза. А потом:

— Веди себя так, как будто я ничего не знаю, и расскажи мне о моем… внуке. Тогда мы увидим, насколько ты искренен…

— Я знаю немного, — начал Ливар, — просто кое-что передается из уст в уста, неофициально. Официально только сообщили, что некоторые не пострадали и они пойманы. Но тот безногий — Донован, ваш внук, — боялся, что ваш гнев обрушится на бедных солдат, которые не могут распоряжаться своей судьбой…

Здесь он остановился. Понял ли намек этот враг, стоящий за стеной света? Прислушается ли он к желанию своего живого потомка? Возможности узнать не было.

— Продолжай, — поторопил его голос.

— Он предупредил охранников, чтобы они дали знать своим кровным родственникам: вас и других нельзя злить любыми открытыми действиями против спящего населения. Кровные родственники почувствовали, что их долг — предупредить об опасности своих земляков. Многие десантники заметили, — здесь Ливар снова ступил на опасную, очень опасную почву, и сам хорошо это знал, — что земные женщины, хотя и не очень привлекательны, очень доступны, а наши дома далеко и шансы вернуться неизвестны… По традициям Империи, были поданы прошения офицерам, и они были одобрены, и была выделена определенная порция противоядия, чтобы пробудить некоторое число выбранных экземпляров…

Голос Дедышка был ровным и не выражал эмоций:

— И это… распоряжение… было выполнено?

— Нет, — поспешил уверить его Ливар, — все только организовывалось, на такие вещи нужно время. Предупреждения Донована пришли вовремя. Страх смерти победил интерес к чужеземным женщинам…

Это было не вполне правдой, но он может притвориться незнающим, если Дедышк укажет на это.

— Донован, парень по имени Донован, — пробормотал Риерсон. — Так вот кто такой Дедышк, и вот почему этот бедный идиот так боится! Ну, этот Донован, должно быть, прохвост, какого свет не видывал! Так никого не дурачили с сотворения мира.

— Я не понимаю по-реккски, — извиняющимся тоном сказал Ливар.

— Что? О! Ну, не беспокойся об этом. Все в порядке. Ну, — в голосе слышалось огромное удовлетворение, — теперь уж точно.

— Вы снова говорите по-английски, — робко заметил Ливар, боясь разбудить его гнев.

— Не важно. Ты оказал большую помощь. Теперь… сиди очень спокойно.

Ливар на мгновение задумался, как еще он может сидеть, потом увидел, как огромная темная фигура закрыла тонкий лучик света и погрузила камеру в полную тьму.

Фигура прошла в тень, и свет появился снова. Ливар почувствовал руки на своих путах.

— Я освобождаю твои руки, — сказал хриплый голос так неожиданно, что он подпрыгнул, — ты будешь сидеть тихо, пока я не дам другую команду. Тогда ты можешь развязаться и выйти из камеры. За дверью ты найдешь атомную лампу и месячный запас еды, если ты не прожорлив. Есть проточная вода.

Пока он говорил, тень снова пересекла луч света, и Ливар услышал, как слабо скрипнула дверь.

— Ты в полицейском участке, в камере, — раздался голос Дедышка, — ты останешься здесь, пока не появятся смертные, чтобы освободить тебя. В настоящее время они спят. Когда они придут за тобой, ты поймешь, что вторжение провалилось и я разделался с захватчиками.

Раздался приглушенный лязг, и Ливар остался один. Он, не теряя времени, нашел лампу и включил ее, наслаждаясь ее светом, как шахтер наслаждается солнцем, вернувшись на поверхность. И тут полное значение сказанных рекком слов дошло до него, и он без сил сел снова. Вся радость от того, что он развязан, прошла. Он подумал о своих товарищах там, снаружи. Тысячи, да что там, десятки тысяч солдат со своим оружием: плазменными винтовками и пушками, ракетными установками, танками, самолетами, огромными космическими кораблями с их ужасными двигателями и страшными энергетическими соплами. Мощь, чтобы разорвать солнце, энергия, чтобы снова соединить его.

Добрая часть его товарищей, вооруженных до зубов, в этот момент, без сомнения, искала его похитителя.

Если им совсем не повезет, они его найдут.

Ему казалось, что все это уже было. Кое-что изменилось, но в основном все то же самое. Изменения: эта камера была даже еще меньше, чем его старая на «Калистре», пищу больше никто не приносил лично — она появлялась по пневматическому пищепроводу через открывающуюся дверцу. Сама пища стала хуже. Если раньше он получал то, что было дневным рационом на корабельном камбузе, то теперь он был вынужден смириться с лларанским сухим пайком, что, на его взгляд, было дьявольски жестокой пыткой, достойной примитивного животного мышления его тюремщиков. И ему не хватало его ежедневных походов в туалет — уборная была установлена прямо в чулане этого места, которое он теперь называл домом. Еще не хватало возможности пугать до потери пульса таких простаков, как Свитта.

Он все еще вел свои односторонние разговоры с дедушкой, но больше для того, чтобы не бросать это дело, чем для того, чтобы обмануть возможных шпиков. Что шпики были, он знал почти наверняка, как если бы они сидели с ним в одной комнате. Это страшно раздражало его, когда он был вынужден отдавать дань природе. Мысль о компании дубоголовых, подсматривающих за ним через скрытые камеры и отпускающих шуточки о чужой анатомии, вызывала у него только злость.

Освещение в камере всегда оставалось тусклым, и чувство времени покинуло его еще быстрее, чем на «Калистре». Только регулярно появляющиеся упаковки сухого пайка показывали, что он не замурован и не забыт, — только это и еще ощущение подсматривающих глаз. Однажды он начал оставлять пустые бумажные коробки из-под еды, вместо того чтобы отсылать их назад. Он аккуратно складывал их в подобие пирамиды, как ребенок кубики, в центре камеры. Реакции не было, пока число коробок не достигло двадцати и он не смог стоять на них, переполненный чувством гордости, со скрещенными руками, спрашивая дедушку, хорошо ли он сложил их и не перенесется ли он сейчас отсюда…

Было приятно снова увидеть лица, даже оранжевые, хотя и они были видны только мельком, да и то искажены злобой. Не было ни слова с их стороны; они просто конфисковали коробки из-под еды, пока он стоял под дулами ружей, а потом ушли, захлопнув дверь за собой. Мартак Сарно, может, и не верил в духов, но он решил не давать им никаких шансов.

После этого некоторое время все казалось более сносным. То, что он может играть на их нервах даже в его теперешнем состоянии, неизмеримо согревало сердце — это, да еще воспоминание о ясном холодном дне в Джорджии, смертоносном ружье и мрачном голосе: «Ливар не пьян. Он говорит чистую правду».