Сергей Гомонов - Плата за души (Книга 2)

- Никакого оружия! Федералы говорят, у них много оружия было...

Ромальцев посмотрел на него, и наконец понял, что хочет сказать Юрка.

- В доме его не будет. Поищем в окрестностях.

И точно. В полукилометре от имения наемники наткнулись на подозрительного вида холм. Подозрительным он был только потому, что всюду его засыпала слежавшаяся, темная листва да сухой дерн, а с одной стороны листья были совсем свежими, золотыми, как будто только с ветки обтрясенные. Так и было: холм был завален дерном, под дерном обнаружилась маскировочная сеть и дальше - слоями: брезент, полиэтилен, бумага... огромная куча оружия... Даже видавший всякое Афганец присвистнул. Стоявший с ними федерал указал на несколько автоматов - те самые, которые отобрали у них чеченцы в том ауле. Но Влада и Володьку заинтересовало совсем другое: целая связка ПМН.

- Откуда у них это? Да еще столько сразу? - Афганец посмотрел на Оборотня, словно тот мог дать ему ответ.

Влад оглянулся на федерала. Тот уже успел рассмотреть главаря наемников, и скрывать свое лицо теперь Оборотню не имело смысла. Но его это мало беспокоило.

- Останетесь тут, - тихо сказал он солдату. - Дождетесь своих...

- Про вас говорить? - уточнил федерал.

Ромальцев равнодушно пожал плечами:

- Как хочешь...

Парень понимающе кивнул.

Наемники собрались в одну команду и ушли по тропе, прихватив с собой только то, что посчитали необходимым. Самурай, правда, позарился на парочку ПМН - "пригодятся".

Через полтора часа их разрозненные машины выехали к серому от непогоды Каспию: Оборотень устроил всем передышку в дагестанском поселке Инчхе.

Узнав о случившемся, Зайцев вышел на Ромальцева с связал его с французской миссией из Москвы. Влад располагал сведениями, источником которых называл последние слова умирающего раба чеченцев. Никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть того, что Комарову хватило сил перед смертью выложить столько информации, что, согласуясь с нею, Ромальцев отважился на проведение сверхсложной операции в Беное. Как ни удивительно, Зайцев поддержал его. Именно тогда и зародилась не просто рискованная, а даже безумная идея захватить лагерь боевиков в Бенойском ущелье. Миссионеры начали переговоры с боевиками, а тем временем ростовские наемники, никому не подчинявшиеся и дающие ответ только самим себе, готовили план операции.

Как всегда, Афганец ориентировал команду по картам; Ромальцев дополнял его, и делал это странным образом: закрывал глаза, менялся в лице и чужим голосом начинал называть детали объектов, которые не могли отразить чертежи. Хусейн не знал, как относятся к этому другие парни, но самому ему было жутковато наблюдать за метаморфозами, происходившими с вожаком. Он чувствовал присутствие чего-то потустороннего, необъяснимого, и волосы помимо воли становились дыбом у него на загривке.

- Очень удобные высоты для снайперов - здесь и здесь, говорил Влад, указывая на карте места, изображавшие в картографической проекции два горных склона над руслом реки, которую местные жители называли "Белка". - Вот эта - вообще идеальна, - ничего не значащий волнистый кружок по его рассказам обозначал обрыв почти над лагерем (с этого места была видна практически вся база - находка для снайпера!).

- Если об этом знаешь ты, то грех о том же не знать и "духам", - проворчал Афганец.

- Конечно, они об этом знают, - без тени сомнения сказал Ромальцев, - и мы знаем, что они об этом знают. И знаем, что делать в связи с этим...

Володька посмотрел на него долгим взглядом и наконец кивнул.

За день до операции Влад предложил себя в качестве "пушечного мяса". Никто не сомневался в "неправильности" Влада, но ожидать от него такого сумасшедшего поступка не мог даже Афганец.

Миссия смутилась. ЗАЧЕМ?! - мучил всех вопрос. Пара недель - и все можно утрясти без таких жертв. Зайцев, лично приехавший в Инчхе, тщетно пытался убедить в этом Оборотня. Тот был непреклонен:

- Две недели - это целая вечность. За две недели изменится столько, что мы будем страшно жалеть...

Переубедить его было невозможно. Самурай ворчал, что, мол, черт с ним - хочет мужик задницей рисковать, так чего ему мешать? Недолюбливал он Ромальцева почти в открытую и откровенно хотел, чтобы все было по-старому: чтобы ими верховодил не кто-то "слева", а испытанный и проверенный Афганец.

Тем не менее, даже если речь шла уже не о спасении жизни самого Оборотня, нужно было позаботиться о чистоте непосредственно операции: если жертвенного агнца приносят впустую, то для чего было затевать сам ритуал?

В "штабе" Зайцева и "генерала" была изобретена более или менее достоверная "легенда".

Было решено, что Влад работает в российском представительстве той же Миссии и занимается непосредственно процессом передачи заложников. Провел он уже якобы около десятка подобных операций, не только в Чечне, и обе стороны остались довольны.

Стоит, однако, заметить, что боевики подозрительно отнеслись к этому новшеству, но слишком уж соблазнительной им показалась перспектива задержать у себя вместо французов русского "сорвиголову", тем более, после того, как оба их соотечественника тоже уже будут возвращены в их теплые объятья. Влад был, наверное, единственным, кто верил, что "легенда" оправдает себя и что алчность бандитов возобладает над здравым смыслом: они считали себя полноправными хозяевами гор и жизней тех, кто в этих горах живет. Какой-то паршивый миссионер не мог сделать им ничего...

На операцию Влад мог позволить себе только сюрикен "звездочку" с краями, как у бритвы, спрятанную в специальный карман с внутренней стороны ремня джинсов. Различные варианты ситуации были проиграны каждый по пять раз, и Володька-Афганец остался удовлетворен действиями Оборотня.

На следующий вечер все действующие фигуры заняли свои места. Почему-то лишь Хусейн чувствовал смутное беспокойство за судьбу лидера. Остальных, в принципе, интересовал только благополучный исход дела. Горцу уже несколько дней подряд снился сон; вначале он не придавал ему значения. Ему снилось, словно он смотрит анимационный фильм про Маугли и часто беседует с нарисованным вожаком стаи волков. Но раз от раза волк становился все более реальным: в первом сне он был изображен в стиле примитивизма, как нарисовал бы пятилетний ребенок, а затем - все более и более мастерски. И вот, в последний раз, непосредственно перед отправкой в Беной, Хусейну привиделся все тот же Акела, но теперь в каждой шерстинке его серебристо-седой шкуры играл солнечный луч, на потрепанных былыми ранами сухощавых лапах были жесткие и шершавые, как наждак, подушечки со стесанными от долгих блужданий по земле когтями, глинисто-непрозрачные глаза смотрели выжидательно, но не враждебно. Он царственно возлежал на пригорке, сложив крест-накрест передние лапы, и о чем-то тихо, на человеческом языке, говорил Горцу. О чем шла речь, Хусейн не запомнил после пробуждения, но сон показался ему тревожным. Поговорить обо всем этом ему было не с кем, а сам Оборотень, который, как казалось Усманову, имел какое-то отношение к этому, уже уехал в Сержень-Юрт. Парни готовились к переброске и общались мало чаще всего грубоватыми, короткими замечаниями либо знаками. Перед отъездом Хусейн долго смотрел на мрачный Каспий и не к добру причислил выброшенного на береговой песок труп молодого тюленя: ночью случился шторм, и зверя, почему-то потерявшего ориентацию в темноте, расшибло о дальние эстакады. Не хотелось кликать плохие мысли, но так уж вышло, что все вокруг после этого сна склоняло его к предчувствиям неблагополучного завершения операции. Правда, перед въездом в Ичкерию Горец все-таки сумел стряхнуть с себя дурные мысли и сосредоточиться.