Светлана Дильдина - Попутного ветра!

— То есть вы отнюдь не всевидящие, раз не можете рассчитать последствий?

— Не можем, — невозмутимо подтвердил Адамант. — В прошлый раз личинка не успела вылупиться — погибла. Мы знаем одно. Если частицы ткани, оставшиеся на ее коконе, превращены в смертельно опасное оружие, что же натворит Пленка, родившись?

— Она разумна!

— Она разумна, — эхом откликнулся Адамант. — Но это чуждый разум. Ты уверен, что Пленка по-настоящему вступила с тобой в контакт, а не просто заботилась о теле-носителе? Уверен, что, родившись, личинка не позабудет прошлое?

Я хотел бы сказать, что уверен. Не мог.

— Эх, ты… небожитель, — я вложил в слова столько сарказма, сколько сумел — и, кажется, мало.

— Где ты видишь небо, Мики? — спросил Адамант.

И тут я сорвался.

Нагнулся к обочине, вцепился в колючий пучок травы, рванул — ладонь заболела, тогда я дернул сильнее, желая одного — разбить что-нибудь, уничтожить, вместе с постылой иллюзией настоящего.

— Решать? Кого ты просишь решать, покойника?! Это — жизнь?! — заорал я на Адаманта, отбрасывая выдранную с корнем траву. Хотел было в него швырнуть — грязь как раз пристала его светлому плащику…

— Пошли вы все… да провалитесь со своими речами, умники!

Горло перехватило, я глотнул ледяного воздуха, кусая губы — поднял к лицу руку, лучше в нее вцепиться, как же все жалко, и я… сдохнуть бы там, у Факела, или лучше раньше, чтобы не знать ничего…

Поглядел на руку. Мокрая ладонь, былинки прилипли, жалкие, смятые. Едва ощутимый запах, скорее дождя, чем травы. А стебли эти уже никогда не просохнут, чтобы снова пахнуть летом. Пусть даже лета здесь не бывает… они даже не поднимутся никогда.

Вечно от меня одно разрушение…

— Ну, что ты? — спросил Адамант, будто никто на него не орал только что.

— Прости… — кажется, он понял, насколько мне стыдно. Мягко сказал, ничуть не давя:

— Так что же?

Я кивнул, головы не поднимая — наверное, со стороны был точь-в-точь нашкодивший школьник. Хоть в угол ставь.

— Согласен отдать мне Пленку?

— Да. И…

— Что? — спросил он самую малость тревожно. С чего бы? Или… всякой гадости от меня ожидает, уж точно.

— И вот еще что… — я вдохнул, глубоко. Улыбнется — привычно, язвительно, выдаст очередную ехидно-правильную сентенцию? Нет, сейчас… не сейчас! Потом… как-нибудь.

— Пусть это дурость. Но ты ведь совсем уничтожишь Пленку.

— Совсем. У нее нет души, она не наша, Мики.

— Тогда и я… — голос сел. — В общем, хватит, я не хочу убивать. Я уже… А Пленка спасла Ная. И меня… и просто — она живая, разумная. Дать согласие — значит, убить.

— Мики, что ты придумал?

— Я тоже… не хочу быть. Совсем. Не могу.

— Мики, ты понимаешь, что такое — не быть? Совсем?

— Не уверен. Но ведь… за черту уходят люди, которые уже мертвы — а я их вижу. А ты и вовсе — высшее существо. Значит, там что-то есть.

— Высшее… — произнес он без выражения. — Вот уж где ты неправ, Мики.

— Все равно. Ты говорил о свободной воле. Я хочу так.

— Кому ты врешь, себе или мне? — жестко, едва ли не зло спросил.

— Я не вру. Знаешь ведь. Если сам не можешь… ведь кто-то может, Адамант. У вас наверняка есть… и такое ведомство. Окончательной смерти.

— Это твое подлинное желание, Мики? — отчеканил он воистину ледяным голосом.

— Да. Ну… ведь вы видите в душах. Я и правда не вру…

— Ты просто устал, — голос его стал обычным. — Мать, Ника… и каждый день — люди, которые не вернутся. Ты очень устал, Мики.

— С Никой я сам виноват. С матерью — тоже, наверное. То есть — точно знаю, что виноват. Я слишком долго бегал… ото всех. Надеялся втайне, что все решится. Вот и решилось… добегались.

— И сейчас ты кидаешься в другую крайность.

— Имею право. У меня свободная воля, — вяло огрызнулся я. Понимая, что Адамант говорит нечто, очень близкое к истине… Я внезапно совсем успокоился. — Пойми все же меня. Пленка сделала так, что теперь мы — единое целое. Когда рождаются сросшиеся близнецы, и врачи бессильны, близнецы вместе живут, и им остается умирать вместе. Я не стану спасать свою жизнь за счет другого существа, разумного и принесшего много пользы не только мне одному. Нечестно. Ты понимаешь?

— Я понимаю. — Прищурясь, он смотрел на Ромашку. — Думай.

— А… — я понял, что всё-таки согласия не ожидал. Хотел, чтобы поуговаривали? Нет… просто как-то так сразу…

Вспыхнули фары Ромашки. Оранжево-золотые, замерцали, отсчитывая секунды. Я хотел попросить Адаманта — прекрати это… потом передумал. Он не из тех, что устраивают психические атаки. Значит, так нужно. А Ромашка все равно мой. Уж как-нибудь перенесу.

Поэтому я сначала зажмурился, а потом открыл глаза и смотрел. Потом фары перестали мигать, и я повел взглядом по сторонам — радужные зайчики прыгают, и ничего толком не разглядеть. Жаль… даже в мокрой дороге и сухих чахлых кустиках есть что-то родное. С чем можно проститься… хватит.

Я вернулся в домик и сел, ноги отказывали. И Адамант сел напротив. Молчали мы долго, будто перед дальней дорогой. Адамант ждал, я не мог понять, о чем он думает.

— Вот еще что… — почувствовал себя глупо, но решил договаривать, раз уж раскрыл рот. — Я сам выбрал, но всё же — не мог бы ты кое-что сделать, если я попрошу?

— Последнее желание? — мускул на его щеке дрогнул, но голос прозвучал вполне обычно, довольно-таки едко:

— Чего ты хочешь?

— Мороженого… — сам понял, насколько жалко прозвучала шутка. Кстати, мороженого и впрямь хотелось. Причуды Пленки?

— Помоги Айшану. Ты говорил о пропасти… так помоги. Он хороший товарищ… но ему самому не вырваться. Пусть его просто не трогают, ладно? С Наем они вместе сейчас, я верю, они справятся, но потом… ведь Службы обычно не отпускают своих, особенно тех, кто пошел против.

— Мики, он тоже выбирает сам.

— А он и выбрал… Или обязательно лезть под пули, чтобы освободиться?

Адамант долго молчал. Послышалось тиканье часов — я даже оглянулся.

Потом он сказал:

— Хорошо.

Я помялся немного, потом спросил:

— Адамант… Что со мной было бы… там?

— А что будет, не хочешь знать? Каково то, что ты выбрал, на самом деле?

— Не хочу. Смерти я не боюсь. Глупо — после всего…

— Боишься, — очень мягко и очень по-человечески сказал Адамант.

Он никогда не прикасался ко мне. А сейчас обнял. Запах тоже был — человеческий. Немного сырой плащ… снаружи-то морось.

Зарыться лицом и не двигаться, будто рядом с отцом — настоящим, которого я узнать не успел.

Трасса

Мики не произнес больше ни звука. Больше всего походил на испуганного щенка, не знающего, погладят или ударят.

— Я уважаю твой выбор, — сказал Адамант.

Они вышли наружу — Мики невольно прищурился. По-прежнему сыро, только белесое небо яркое очень. Отвык тут, на трассе, от подобного.