Лариса Бортникова - Паяц и кофеварка

Двадцать вторую, замыкающую ожерелье станцию Архитектор назвала по имени последнего же двадцать второго аркана Таро — «Мир». Появилась в новогоднем выпуске новостей — как обычно бледная до синевы, некрасивая, одетая в нелепый, совершенно не подходящий случаю рабочий комбез, поздравила всех с наступающим и уже под конец интервью, словно между прочим пообещала вывести «Мир» на орбиту через неделю, а запустить ожерелье в июле к самому своему двухсотлетию. Обмолвилась вроде бы случайно, что всё получается именно так, как и замышлялась. Добавила «я так за нас всех счастлива». И поднялась во весь рост, и руками сделала свой особенный жест — точно прижала к груди вселенную, и каждую ее песчинку, и былинку, и букашку, и именно, и только тебя…

Тут же зашептались, что ей удалось переступить предел. Сразу же обнаружились «приближенные» в ее свите, никому лично не знакомые, но… «коллега друга моего приятеля в курсе и весьма сведущ»…, а также инсайдеры и шпионы, которые подтвердили — да! удалось! Ликование получилось недолгим — начались страхи. Как водится, сочиняли сальные анекдоты, прикрывая раблезианским крупно нашинкованным глумом неприличный совершенно ужас и еще более неприличную, как будто голую и выбритую налысо надежду. Много домыслов, много глупостей. Шумиха. Всё это вперехлёст с глухой паникой, напоенной сплетнями, как прогорклый бисквит грошовым коньяком.

Одни боялись истошно. Другие давились невысказанной мечтой… давились до полуночного опустошающего безразличия… И те, и другие утром учились молиться, просматривая старинные киноролики, днем бегали по антикварам, скупали бумажные Торы, Кораны, Библии, как на костыли, опираясь на шершавые страницы, пропитанные забытой, чужой верой. Вечером — душные клубы и богемные захламленные гостиные, спасительная самоирония, психотропные мутные рифмы…

После того новогоднего эфира Архитектор на публике не появлялась: отшельничала на станции. Все ожерелье, а в особенности «Мир» охраняли по периметру, но пресса, само собой, крутилась рядом. Эдди-Диаманд Первый — согласно всем существующим рейтингам шоукермэн номер один денно и нощно болтался в открытом космосе, а его оператор брал такой ракурс, чтобы размалеванная харя Эдди на фоне конструкций станции выглядела максимально устрашающе. Эдди вихлял затянутой в прозрачный скафандр жопкой и клялся, что обойдет кордоны, проберется внутрь и выдаст в эфир такую картинку, что сам Весельчак перевернется в гробу. А что? Эдди мог. Шут эфирный…

Он многое мог. Несмотря на возраст, который никто точно не знал, но все сходились на «далеко за сотню», был он бодр, отчаян и восхитительно похабен. Умел раскопать и вытащить наружу самые жареные факты, жестоко осмеивал врагов и недругов, друзей же не имел — сотни любовниц и любовников не в счет. Стыд ему был неведом, а слова «совесть», скорее всего, он не слыхал. Если кому-то вдруг придет в голову использовать глагол «гнушаться» или, может быть, «брезговать», то это не к Эдди. Эдди не гнушался и не брезговал ничем. Регулярно грузился наркотой, дебоширил, с удовольствием снимался в порнухе. Позволял себе всё, не позволяя остальным даже малости. С помощью собственной сети осведомителей выуживал на свет божий грехи и грешки сильных мира сего, мешал кумиров с грязью, с наслаждением ковырялся в сальных альковных секретах. Выворачивал дерьмом наружу ханжей и святош… и кривлялся. Все время кривлялся, похожий на заплесневелого Арлекина. Выглядел тоже как Арлекин. Выжигал кислотой брови и густо мазал лицо белилами. Подводил глаза черно, хищно. Беззубый рот малевал красным. Когда тараторил — по-птичьи громко и быстро, казалось, что оголодавшая анемона распахивает влажный зев. Жесток был омерзительно. Носил в карманах крошечных слепых ежат. Давил их перед камерой пальцами. Чтобы брызнуло. Одно время покупал контейнерами махаонов — крупных, ширококрылых. Красовался перед камерой, наряженный в балахон, на котором трепетали и осыпались матовой перхотью бесконечно агонизирующие бабочки. На спор и, разумеется, напоказ «делал эфир» с нелегальных крокодильих ферм, где красиво рвал подрощенным аллигаторам пасти. На спор же пару раз голышом заходил в клетку к гризли. В прямом эфире трахал самку носорога, подробно рассказывая об ощущениях миллиардам зрителей. Удачливый и бесстрашный Эдди Диаманд Первый мог всё.

Именно поэтому, когда Эдди, эффектно повернувшись к хоботу камеры клоунским профилем, заявил, что проберется на «Мир» первым и разузнает что к чему, ему сразу поверили.

Система несколько месяцев спала в вирт-ленсах, хотя это вредно и прямо запрещается надписью на упаковке. Но лучше испортить зрение, чем пропустить, может быть самый блестящий за последние тридцать лет репортаж первого шоукермена системы. Первого ли? Ведь если подумать, оба они были непревзойденными мастерами шоу — один по специальности и за огромные гонорары, другая — по призванию и просто так. Одиозный мастер шокирующих откровений Эдди-Диаманд Первый и Архитектор — самая удивительная женщина системы.

Кажется, существовала всегда. Всегда немногословная, в немодном жеваном комбезе. Лицо крупное, рыхлое. Некрасивое. Словно тесто нашвыряли кое-как на череп и оставили стекать произвольно. Но стоило ей заговорить, стоило прижать ладони к груди особенным, только ей свойственным жестом, как начинало тянуть где-то в межреберной пустоте и хотелось не то плакать, не то вопить во всю глотку и бежать… бежать спасать от любых невзгод матушку-Землю, а также ее сателлитные поселения и окраинные кондоминиумы.

Архитектору бы в проповедники пойти. Или в политики. Цены бы ей не было. Она же всю свою жизнь строила дома. Точнее, персональные миры. Миры, способные обеспечить любую прихоть хозяина, стоит лишь возжелать и озвучить желаемое. Миры роскошные, похожие на сказочные дворцы и летучие острова, где скатерть-самобранка — самое простое из всех чудес. Но все это было пустяшной забавой. Разминкой перед большой игрой с непобедимым противником. Мало кто знал (предположить, что Архитектор — обычно бесстрастная и спокойная, как манекен, способна на ненависть, мог не всякий), но она яростно, люто ненавидела мир, который достался ей и остальным по умолчанию. Ненавидела за то, что существует предел, который никому из ныне живущих, увы, не переступить.

Бессмертие. Именно оно заставляло Архитектора сцеплять зубы в бессильной злобе, и еще усерднее трудиться. Хотя, куда уж усерднее! В сутки три часа на отдых, плюс-минус полчаса на гигиену, еще полчаса на непредвиденное. Все остальное время Архитектор работала, подключив к процесс-ложементу резервуар с питательным раствором и канализационный зумпф. Ее мечта требовала фанатичной, нечеловеческой отрешенности. Имелось с лихвой.