Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Подход к названным выше нравственным ценностям у Досто­евского диалектический. Он видит плюсы и издержки гуманиз­ма. Но ради избавления от издержек он не зовет к антигуман­ности. Гуманность, по Достоевскому, есть такая нравственная ценность, без которой не устоит мир, а человек будет эволюци­онировать к «горилле». Это для писателя аксиома, которую он и не собирается доказывать. Так же как и необходимость одной из составляющих гуманизма — снисходительности: «Почему к че­ловеку благородному и желающему добра — надо быть снисхо­дительным? почему, почему — этого не разъяснишь, если вам не­чем понять» [ЛН, 83, 142].

Как элемент гуманности, личностности рассматривает Достоев­ский любовь одного человека к другому. Не о любви мужчины и женщины здесь речь — тут возможно разное. А о любви че­ловека к человеку. «Он никого не любит» — такая характеристика человека у Достоевского отражает безличность. Способность любить людей бескорыстно — признак личности.

И это же показатель счастья человека? Здесь нельзя дать ни положительного, ни отрицательного ответа. Счастье как нравс­твенная ценность весьма сложное явление. Нет, как мне кажет­ся, какого-то единого, всеобщего критерия счастья. Можно най­ти какой-то критерий чести, совести и т. п., :но найти критерий счастья, видимо, нельзя. Ибо счастье у каждого свое. Оно отно­сительно.

Валковский «привык считать в миллионах счастье» [3, 240]. Трудолюбов, видимо, находит его в труде, хотя в трудовой де­ятельности он читателю не показан. Раскольников после убий­ства говорит, что если бы он убил оттого, что был голоден, то был бы счастлив. Итак, счастье в деньгах, в труде, в убийстве от голода и т. д.

Можно сказать, что все эти люди фактически несчастны. Ска­зать, конечно же, можно. Но это будет ложное суждение. Ибо никакое фактически к вопросу о счастье неприменимо. Каждый из этих людей вполне бы мог быть счастливым, осуществись их желания. И никому из них никто при этом не сможет доказать, что тот несчастен.

Когда мы говорим, что кто-то несчастен, то правы мы лишь в том, что сами мы в этой ситуации чувствовали бы себя несча­стными. И только. Нет какого-то общего для всех понимания сча­стья. Нет никакого «большого» и «малого» счастья, «личного» и «общественного» счастья, хотя некоторые наши этики и пытают­ся внедрить в сознание людей эти категории. Это, мягко говоря, нелепость. Еще большей нелепостью является мысль (мысль ли?), что люди, считающие себя несчастными, объективно все же сча­стливы, ибо у них нет лишь «малого», «личного» счастья, но есть «большое», «общественное» — возможность трудиться на благо будущего общества. А такая мысль была высказана даже на пленарном заседании одной из всесоюзных конференций по эти­ке, что говорит о степени ее распространенности. И она была выс­казана серьезно и серьезно воопринята. Во всяком случае сме­хом ее не встретили. А это уже тревожно.

Мне представляется, что никакого объективно в подходе к вопросу о счастье нет. Здесь лишь одно субъективно. Объективно лишь самое общее определение счастья. По-моему, счастье есть состояние человека при исполнении его желаний. Все. Больше ничего объективного нет. Все остальное зависит от субъекта. Лю­бой человек счастлив при исполнении его желаний. Мера сча­стья, степень счастья может быть различной и зависит от места желания выполненного среди других желаний человека. Сами желания зависят от степени личностности человека.

Так, алкоголик Мармеладов вполне счастлив в тот момент, когда он достает необходимое. И попробуйте ему доказать, что «объективно» он несчастен. Не выйдет. Он счастлив. Вполне. По­том он может почувствовать себя несчастным. Но потому толь­ко, что выпить — не единственное желание героя. И когда я ска­жу Мармеладову, что он несчастлив, то я выскажу фактически ту мысль, что сам я в такой ситуации счастливым себя не чув­ствовал бы.

Таким образом, счастливым может быть в принципе каждый. Его счастье зависит от условий внешних, но не в меньшей мере и от него самого: какие желания он имеет, В этом отношении прав Кириллов, когда он говорит, что человек счастлив, когда сам считает себя счастливым. Многое зависит от установки, от желаний. От того, каков он сам, этот человек. От степени его личностности.

Герои Достоевского, как правило, несчастны. Многие из них несчастны с точки зрения автора, многие и сами себя считают неочастными. «Ах, зачем, мы не все счастливы! Зачем, зачем!», — восклицает Наташа в «Униженных и оскорбленных». Значит, ее желания таковы, что удовлетворить их не так просто, и счастье ей испытать вряд ли придется.

Безличность, живущая ради «иметь», желания которой исчер­пываются обладанием чем-то материальным, и счастлива при обладании им. В черновых материалах к «Подростку», намечая образ героини, названной там Лиза, Достоевский пишет: «Иначе как в беспрерывном счастье не соглашается жить» [ЛН, 77, 114]. Или: «Лиза — полный беспорядок, не согласна жить без счастьях [ЛН, 77, 130]. Счастье для безличности — это тоже счастье. Не с точки зрения Достоевского оно может видеться как несчастье. То есть сам он при таком положении вещей счастливым себя не чувствовал бы. В «Дневнике писателя» он выражает свое отно­шение к такого рода счастью: «Нынче все с полным спокойстви­ем. Спокойны и, может быть, даже счастливы. Вряд ли кто дает себе отчет, всякий действует «просто», а это уже полное счастье» [1895, 10, 3]. Спокойствие не вообще, вообще-то жизнь беспокой­на. Спокойствие совести. Совесть успокоили. И живут. И счаст­ливы. Потому и счастливы, что успокоили.

В другом выпуске «Дневника писателя» проблема более кон­кретизирована: «Посмотрите, кто счастлив на свете и какие лю­ди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на живот­ных и ближе подходят под их тип по малому развитию их со­знания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить, спать, по человеческому, значить наживаться и грабить, а устраивать гнездо значит по преимуще­ству грабить» [1895, 10, 350].

Таких счастливых людей Достоевский, как видно из этого вы­сказывания, не считает даже за людей. Именно в силу их без­личности. Подобные люди, по Достоевскому, «задавлены лож­ною мыслию, что счастье заключается в материальном благо­состоянии, а не в обилии добрых чувств, присущих человеку» [ЛН, 83, 310]. Эта ложная мысль принимается людьми за истин­ную. Что опять-таки говорит о степени их личностности. То, при чем человек чувствует себя счастливым, многое дает для определе­ния степени личностности человека. Личность некоторых настолько ограничена, что только материальное делает их счастливыми. Эти люди способны ради своего счастья делать несчастными дру­гих. Таких Достоевский показал немало.