Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Но в эпиграфе говорится не только о писателе, а также и об обществе (в лице читателя). О нежелающем «подноготной», т. е. сути, о любящем мысль лишь в дремотном состоянии. Строящем свои отношения с пишущим на административной основе — запретить.

Эпиграф выбран крайне удачно. Не только к «Бедным лю­дям», он подошел бы ко всему творчеству Достоевского.

В нем выведены писатели и читатели. Первый писатель — не­кий Ратазяев (очень выразительная фамилия). Для общества вполне удобен. Мысли не будит, к вольнодумству не склонен, да и вообще к думе не склонен. Никакой необходимости запрещать — пиши!

Есть у Ратазяева свой читатель — Макар. За писателя стоит горой. Своему оппоненту пишет: «...а за Ратазяева заступлюсь, во­ля ваша. Он мне друг, потому я за него и заступлюсь. Он хоро­шо пишет, очень, очень и опять-таки очень хорошо пишет. Не соглашаюсь я с вами и никак не могу согласиться. Писано цве­тисто, отрывисто, с фигурами, разные мысли есть; очень хорошо! Вы, может быть, без чувства читали, Варенька, или не в духе были, когда читали, на Федору за что-нибудь рассердились, или что-нибудь у вас там нехорошее вышло. Нет, вы прочтите-ка это с чувством, получше, когда вы довольны и веселы и в располо­жении духа приятном находитесь, вот, например, когда конфет­ку во рту держите — вот когда прочтите. Я не спорю (кто же. против этого), есть и лучше Ратазяева писатели, есть даже и очень лучшие, но и они хороши и Ратазяев хорош; они хорошо пишут, и он хорошо пишет!» [1, 56].

Явное ремесленничество ценится высоко. Многое тут зависит от эстетических вкусов читателя, а еще от того, что «он мне друг». Последнее, видимо, главное.

Интересны и другие размышления читателя: «зато невинно, без малейшего вольнодумства и либеральных мыслей. Нужно заметить, маточка, что Ратазяев прекрасного поведения и потому превосходный писатель, не то что другие писатели» [1, 53]. Пре­восходный писатель в основном потому, что он прекрасного по­ведения. Макар тут как бы демонстрирует логику официоза: пре­восходного поведения, значит, и хороший писатель, и наоборот. Макар, порою вольнодумный, мыслит государственно? Нет, сте­реотипно. Слышал, что так надо, вот и говорит. Герой исходит из стереотипа: без вольнодумства — значит, хорошего поведения и т. д.

Но вскоре герой на себе познает это поведение. Превосходный писатель Ратазяев всегда готов подключиться к хору пошляков,., освистывающих человека недоступных для них нравственных ка­честв. Ратазяев хочет освистать Макара. И тут последний опол­чается на всю литературу, включая Шекспира: «Все это сущий вздор и все для одного пасквиля сделано!» [1, 70]. Конечно, вся литература тут ни причем. А вот ратазяевская — это пасквиль. И чтобы разглядеть это, не обязательно дожидаться пасквиля на-себя. Достаточно было бы более внимательно почитать Ратазя­ева. Или послушать его.

Суд возвратил нищему честь и деньги. Нищий радуется преж­де всего возвращению чести. В его радость вмешивается писателы «Что, батюшка, честь, когда нечего есть; деньги, батюшка, день­ги главное; вот за что бога благодарите!» [1, 98].

«Деньги — главное» — вот девиз лишенных вольнодумства, примерного поведения писателей. Честь для них — понятие относительное. Зачем такому «подноготная»?

Сам Макар не готов к славе писателя. По его словам, если бы у него вышла книга, то он постеснялся бы выйти на улицу, ибо... все увидят его дырявые сапоги. Наивный переписчик. Ему невдо­мек, что ремесленники от литературы в дырявых сапогах не хо­дят: им заменят сапоги в первой же лавке. Дырявые сапоги — Удел художников, мастеров, вольнодумцев.

Говорится в «Бедных людях» и о других писателях. В част­ности, о Пушкине и Гоголе. Пушкин — авторитет для Вари. Ма­кар к нему снисходителен. «Прочтем и Пушкина», — говорит он.

К Пушкину, а также и к Гоголю после прочтения отношение Макара критическое. И дело тут не только в эстетическом вку­се. В героях этих писателей Макар узнал себя. А себя узнать не всегда приятно. И вскоре после прочтения «Шинели» Гоголя Ма­кар запил. Причина этого не одна, но и данную не следует сбра­сывать со счета.

И тут возникает непростая проблема. Почему люди, жизнью забитые, сторонятся художественных произведений, правдиво от­ражающих их положение, и скорее готовы принять ратазяевского типа лакировщиков, чем истинных мастеров? Почему подавляемые вслед за подавляющими требуют от художника оптимиз­ма, благополучных концовок?

Я вижу следующее объяснение. Себя, свое место они знают и без литературы. Открытий в этом плане литература им не дает. Открытия — для других, а не для отраженных в произведении. Отраженные видят в реалистических произведениях свой финал. Неотвратимый, в неотвратимость которого не хочется верить. А по­тому при отсутствии реальных путей изменения своего положения они хотят оставить за собою право на иллюзию. Ибо жизнь лишь в ней. Это есть попытка сохранить сны, навеваемые безумцем при недостижении «святой правды». Вот одна из главных причин су­ществования и поддержки «снизу» охраняемой «сверху» ратазяевщины в литературе.

В «Бедных людях» я вижу еще одного писателя — автора ро­мана: Понимание им роли писателя, принципов его творчества прямо противоположно ратазяевским. Он раскрывает бедным людям всю «подноготную» их жизни. От нелюбви к ним отнима­ет иллюзию? Нет. От любви к ним и от понимания, что петь гим­ны сон навевающим не следует, делает это Достоевский. Он ве­рит в поиск пути к правде. Надо искать. Поиск начинается с осоз­нания каждым его истинного места в обществе. Долг художника — начать этот процесс, несмотря на то, что после этого удел его в лучшем случае — дырявые сапоги.

Проблемы искусства Достоевский поднимает и в «Неточке Незвановой». Здесь он говорит о судьбе художника, зависимой и от социальных условий. Высказывается, на первый взгляд, па­радоксальная мысль: «Бедность и нищета образуют художника. Они неразлучны с началом» [2, 152]. Конечно, бедность мешает сосредоточиться. Она порою губительна. Но художник должен отразить жизнь во всей, ее полноте, в том числе и в ее — теневых аспектах. Для этого надо знать. Лучшее знание — через испыта­ния на себе. Через прочувствованное. Лишь испытавший боль способен полнее почувствовать боль другого. Отсюда и как бы гимн нищете.

Но всему есть предел. Художнику нужна и забота о нем об­щества. А главное — понимание. В той же повести тот же герой говорит: «Таланту нужно сочувствие, ему нужно, чтоб его пони­мали, а ты увидишь, какие лица обступят тебя, когда ты хоть немного достигнешь цели. Они будут ставить ни во что и с през­рением смотреть на то, что в тебе выработалось тяжким трудом, лишениями, голодом, бессонными ночами» [2, 152].