Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Достоевский считает, что писатель ответственен и за судьбу других художников, если она завершилась драматически или тра­гически, хотя он сам и не способствовал этому. Писатель виноват уже тем, что не помог.

Говоря об ответственности писателя за судьбу своих собратьев, Достоевский приводит стих Некрасова:

«Тяжелое здесь слово это: укоризненно. Пребыли ли мы «верны», пребыли ли? Всяк пусть решает на свой суд и совесть. Но проч­тите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт!..» [1895., 11, 33].

Вот на чем заостряет внимание Достоевский. Он будит совесть писателей. Не принимает ссылок на трудные времена, на трудные объективные условия. Он считает, что в любых условиях писа­тель должен быть самим собой. Еще в 60-х годах он замечал в одной из статей: «Были у нас и высоко чистые сердцем, которым удалось высказать горячее, убежденное слово. О, те не жалова­лись, что им не дают высказаться, что обрезают их поле деятель­ности, что антрепренеры высасывают из них последние соки, т. е. они и жаловались, но не складывали рук и действовали как могли, а и все-таки действовали, хоть что-нибудь да делали не­многое, очень многое сделали! Они были наивны и простодушны, как дети...» [1895, 9, 28].

Но было бы большой ошибкой считать, что Достоевский вооб­ще не учитывал трудность положения истинных писателей в об­ществе. Судьба писателя всегда его тревожила. Ибо всегда была трагична.

В 1909 году Владимир Короленко в статье с выразительным названием «Стереотипное в жизни русского писателя» отпечатал навеки формулу взаимоотношений истинного художника и вре­мени. Начало статьи: «Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: «Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей ме­ре, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?» И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, отве­тить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился,под явным и тайным надзором не состоял. Такая уж преступная профессия» [9].

Достоевский был одним из тех, кто дал Владимиру Королен­ко материал для такого обобщения.

Достоевский отметил, что о литературе нередко судят на по­лицейском уровне. Вспомните первый после преступления приход Раскольникова в полицию. Там он слышит, как служитель кон­торы распекает литераторов. Слово полицейского весомее слова писателя. И положение человека, находящегося на службе у государства, значительно лучше положения литератора.

Губернатор Лембке и его более способный товарищ вместе окончили одно и то же учебное заведение. Лембке пошел на государственную службу, его товарищ бросил службу и занялся литературой. И вот он-то, «бросивший свое служебное поприще для русской литературы и вследствие того уже щеголявший в разорванных сапогах и стучавший зубами от холода в летнем пальто в глубокую осень» [10, 242], и противопоставлен Достоев­ским преуспевающему Лембке.

Но государство ценит не только своих государственных слу­жащих. Оно может ценить и литераторов. Тех, которые пишут, не трогая его, или, еще лучше, воспевая его. Или так называе­мых «литературных генералов», о которых Достоевский не раз презрительно высказывался. «Литературный генерал» — это че­ловек; может быть, давно уже ничего не пишущий, но для госу­дарства очень удобный. Вот ему и дают чин «генерала», искус­ственно поднимают его авторитет. И потому, вопреки фактам, он слывет большим писателем.

К «литературному генеральству» стремятся некоторые литера­торы. Приятно чувствовать себя обеспеченным и в безопаснос­ти, застрахованным даже от критики, спрятавшись под крылом сильного. Одного из изображенных писателей, Кармазинова, Дос­тоевский называет «почти государственный ум». «Государствен­ный ум» — качество, необходимое для политика. Для писате­ля — это деградация. Это упадок ума, потеря его самостоятель­ности. Писатель с «государственным умом» — это писатель в «мундире». Для Достоевского слово «мундир» — почти ругатель­ное. Писатель в «мундире», писатель, довольный мундиром, — это верх, вернее низ, падения.

Помимо государства над писателем стоит издатель. И чело­век творческий находится в полной зависимости от человека состоятельного. Мысли о преуспевающем издателе и нищем писа­теле проходят через статьи и художественные произведения.

Легко живет лишь писатель в «мундире». Другим жить очень трудно. Судьба неофициозного писателя предсказана в «Униженных и оскорбленных». Предсказана героями, подтверждена жизнью Ивана Петровича.

Вот некоторые из проницательных замечаний Ихменева. «Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голод­ная, да и будет сидеть. Так-то!» [3, 193]. В период написания «Униженных и оскорбленных» перед Достоевским в благород­ном свете стоял образ Белинского. Поэтому здесь есть и заме­чания о его судьбе, смерти, нищете семьи. «Легко сказать, ничего не оставил? Гм... славу заслужил. Положим, может быть, и бес­смертную славу, но ведь слава не накормит» [3, 212]. Это не есть сетование на то, что литературным трудом не скопил капитала, лишь на то, что этим трудом элементарно не обеспечил себя и свою семью. Ихменев понимает, почему так получилось у «кри­тика Б.», — потому что был честен, без «мундира»: «ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм... да и умирать-то, я думаю, ему было ве­село!» [3, 212]. Сваливает вину на самого критика Ихменев чисто внешне. Он сам всецело за таких людей. И понимает, что жизнь была к критику несправедлива. И такое отношение к проблеме не только у героя, но и у самого писателя. «Ты только испишешься, Ваня, — говорит она мне, — изнасилуешь себя и испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С, тот в два года по одной повести пишет, a N в десять лет всего только один роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небреж­ности не найдешь.

— Да, они обеспечены и пишут не на срок; а я — почтовая кляча!» [3, 426]. Двум ведущим этот разговор героям Достоев­ский отдал свои мысли, выраженные в письмах, где он проти­вопоставлял свое положение положению Л. Толстого, Тургенева, Гончарова.

Зависимость писателя от обеспеченности, от благосклонности всегда подчеркивалась Достоевским как явление ненормальное. Оно способно покалечить душу писателя и загнать последнего в «мундир».