Семиен Слепынин - Второе пришествие

Следующая страна, которую Иисус отчетливо помнит, — Франция восемнадцатого века. Где-то в провинциальной глуши он прожил тогда долгую, но ничем не примечательную, полурастительную жизнь деревенского кюре.

Но вот следующая фаза становления Бога, падающая на конец девятнадцатого века, весьма примечательна. У него возникло тогда неистовое желание превзойти все земные науки, познать тайну мира. Он — Нильс Ларсен, швед по происхождению, но живет в Испании в монастыре, который расположен на неуютном каменистом берегу Бискайского залива.

Нильс на особом положении. Он — затворник, ученый монах. Сейчас Иисус до мельчайших подробностей может восстановить в памяти более чем скромную свою тогдашнюю келью, узкое окно которой смотрело на серые волны почти всегда шумного, неприветливого моря. Койка, стол, стул и множество книг — на полках, на столе и просто на шершавом каменном полу. Здесь Кювье и Ламарк, Гомер и Данте, Ньютон и Дарвин. Но больше всего книг по философии и богословию.

Зимой и летом в келье — холодно. Однако Нильс этого не замечал. В нем горел внутренний жар. Он читал книги, жадно вбирая в себя мудрость человеческую и размышляя о коренных тайнах всего сущего. Нильс пришел к твердому убеждению, что природный мир, трепетный и преходящий — всего лишь отблеск иного, духовного мира.

…Какое-то смутное беспокойство заставило. Иисуса подняться с постели. Он зажег свет. Было уже три часа ночи.

Ступая босыми ногами по мягкому ковру, Иисус несколько раз прошелся от койки до зеркала в противоположном углу. Душу саднило какое-то смутное чувство. Что-то он упустил в своих рассуждениях и воспоминаниях, что-то очень важное.

Иисус остановился перед зеркалом, не заметив в нем свое бледное лицо. Ему пришла в голову неприятная, но честная мысль: он неверно, пристрастно оценил опыт только что промелькнувшего тысячелетия. Вера никогда не была источником силы человека. Когда Иисус в своих прошедших жизнях был пахарем в бедной северной стране, то молитвенные поклонения всевышнему приносили ему одни бедствия и лишения. Из нищеты крестьянин стал выбираться лишь тогда, когда распрощался с верой и начал полагаться на свои силы.

А духовность? Вот здесь-то, пожалуй, самая главная ошибка. Не только в оценке, но и в выборе и фиксации прошедших судеб он был не совсем правдив. Иисус отмахивался от одного, не совсем, правда, четкого видения, от одного страшного эпизода. Он помнит себя подростком, с ужасом смотревшим на казнь “неугодного Богу” человека, прославившегося своей ученостью, свободомыслием и нравственной силой. Как раз той духовностью, за которую ратовал Иисус. И он, подросток, хорошо знал и любил этого человека. Церковники, “братья во Христе”, жгли на костре его отца! В какой стране это происходило — не так уж важно. Может быть, даже на “святой Руси”. Но вероятней всего в Испании или Италии. Конечно, отец подростка — не Джордано Бруно, но очень похожий на него человек. И таким отцом, думал сейчас Иисус, можно гордиться, он нес людям веру не в Бога, а в Человека и его духовную силу.

А старец Василий, перед которым Иисус раньше чувствовал умиление, вызывал теперь только жалость. Вся жизнь старца убеждала в том, что вера в Бога препятствовала становлению его как духовной личности. Смирение и мироотречение, которое воплощал старец Василий, — не духовное богатство, а нищета…

И впервые, еще смутно Иисус почувствовал в душе разлад. Опыт тысячелетия… Его личная родовая память служила раньше союзницей в решении объявиться Богом, а сейчас, при более трезвой и честной оценке, выступала врагом. Что делать? Отступать? Поздно! Объявился Богом — надо нести свой крест до конца. Но надо исправить ошибку первого пришествия, быть в мире глашатаем не смирения, а величия человека, быть новым Богом. Эта мысль несколько успокоила Иисуса и даже чуточку развеселила: Бог-модерн! Отступать не только поздно, думал он, но и просто некуда. Он — Бог, и об этом говорили только что увиденные земные странствия и его более чем непонятное, таинственное происхождение. Правда, Иисус никак не мог избавиться от ощущения, что все его предшествующие в веках жизни были почти призрачными. И средневековый рыцарь, и старец Василий, и Нильс Ларсен, и все другие воспринимались им сейчас как бесплотные тени, как некая подготовка к материализации.

А по-настоящему овеществился он, то есть родился, в 1968 году. Иисус лег в постель и предался воспоминаниям о своем подлинном детстве. Сначала он не знал ни своего божественного происхождения, ни туманных предшествующих существований. Он рос нормальным, здоровым мальчиком Гюнтером Шмидтом — шаловливым и веселым, несколько самолюбивым. Учился в школе, наравне со сверстниками увлекался футболом, мечтал о славе чемпиона по боксу. В последних классах Гюнтер несколько отошел от однокашников. Все свободное время проводил за книгами, в картинных галереях. С тех пор он полюбил искусство прошлого, особенно литературу девятнадцатого века. С каждым днем открывал все новые, ослепительные дали человеческого духа.

Гюнтер успешно закончил школу. Вскоре произошло знаменательное, чуточку испугавшее его событие, когда понял, что жил до этого вроде вполне свободным и в то же время словно под чьей-то властью. Неназойливой, неощутимой, даже необидной, но все же властью. Однажды (Гюнтер собирался в это время спать) власть внезапно кончилась, оборвалась. Гюнтер ощутил себя беспредельно свободным, как Бог. В тот же миг незримая власть вновь взяла его в свои руки. Какая-то неведомая сила повлекла его в глубь времен — туда, где было… Ничего не было! Гюнтер вдруг увидел — странно подумать! — ничто, небытие. Обладая образным мышлением, Гюнтер воспринимал небытие как черную завесу, за которой скрывался иной, потусторонний мир. Влекущая сила внезапно ослабла и окончательно выпустила его из своих цепких объятий.

Гюнтер почувствовал облегчение, радость освобождения, и перед его закрытыми глазами поплыла вереница образов, сначала смутных, затем все более четких и ясных. Юноша с неотразимостью очевидности сразу воспринял их как свои прошлые, полупризрачные, как бы невещественные существования.

Несколько дней Гюнтер ходил под впечатлением этого полусна, перевернувшего всю его дальнейшую жизнь. Все чаще он ощущал свою странность, пришлость из иного, может быть даже нефизического мира. Вскоре юноша узнал, что у него и земных родителей никогда, вероятно, не было. Семнадцать лет назад бездетная чета Шмидтов подобрала ночью у дверей загородной дачи грудного ребенка, неизвестно кем подброшенного. Мальчика они назвали Гюнтером и усыновили.